Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига 1 - [24]

Прочные московские корни Бориса Петровича проявлялись также и в том, что и в повседневной жизни он любил старинные русские обычаи. Вот что писал о нем современник: “Самый важный человек своей страны и весьма научившийся вследствие своих путешествий, он в своей обстановке и образе великолепен. Солдаты чрезвычайно любят его, а народ почти обожает”.

Представитель старейшего боярского рода, Шереметев настороженно относился к “безродным выскочкам” в окружении Петра (прежде всего, к светлейшему князю Александру Меншикову). Подобная позиция не могла найти поддержку у царя, делавшего ставку не на “знатность”, а на “годность” человека, и подчас едко высмеивавшего притязания аристократии (род которых “старее черта”) на какие-либо привилегии. Поэтому едва ли справедливо мнение, что Петр I чтил Шереметева за его родовитость – для монарха она никогда не имела особого значения. А потому то обстоятельство, что Борис Петрович допускался к царю без доклада, говорит скорее об уважении Петром личных качеств Шереметева, тем более, что, встречая его, как высокого гостя, царь часто называл его “боярд”, то есть надежный, благородный, и всегда говорил: “Я имею дело с командиром войск”. И, действительно, Шереметев был по военной иерархии самым важным лицом после императора (не зря А. С. Пушкин в поэме “Полтава” назвал его имя первым среди соратников Петра). Импонировал, по-видимому, царю и самозабвенный патриотизм Шереметева. “Сколько есть во мне ума и силы, с великою охотою хочу служить; а себя я не пожалел и не жалею”, – писал фельдмаршал Петру.

Можно сказать, что склонность к иноземным обычаям была наследственной чертой Шереметевых. Известно, что дядя Бориса Петровича Матвей Васильевич Шереметев сбрил бороду, чем заслужил гнев знаменитого протопопа Аввакума, обличавшего его как принявшего “блудолюбный” образ. Есть свидетельства и о близости отца Бориса Шереметева Петра Васильевича к польским верхам в Киеве: на сохранившемся портрете южнорусского письма того времени он изображен без бороды и в польском платье.

Бориса Шереметева также с полным основанием можно назвать полонофилом. Получив в Киеве, где он учился в Духовной академии, вкус к польской культуре, Шереметев остался ему верен и перебравшись в Москву во время правления царя Федора Алексеевича, при котором также господствовал “политес с маниру польского”. Борис Петрович знал польский язык и мог свободно вести на нем светскую беседу. В 1686 году, выполняя в Польше дипломатическое поручение, он стал приятным гостем во дворце, где часто играл с королевой в карты, а с принцессой танцевал. Знаменательно, что восприемником у его сына, Сергея, был не кто иной, как сам польский король Август II Сильный.

Поляков мы видим и среди домашних служителей Шереметева, и в их числе даже одного поэта, некоего Петра Терлецкого, который в 1695 году издал стихотворный панегирик, посвященный “ясновельможному пану Борису Петровичу”. И позднее, во время Посольства 1697–1698 годов, Шереметев и его спутники нередко “банкетировали и танцевали” в домах польских вельмож.

Однако интерес Шереметева к иноземному и иноземцам Польшей отнюдь не ограничивался (даже на уровне домашних и личных связей). Симптоматично, что в течение 12 лет его личным секретарем был немец Франц Вирст. Заслуживает внимания и то, что Борис Петрович имел дом в Немецкой слободе в Москве, где жили в основном протестанты.

И в одежде Шереметев ориентировался впоследствии не на польские, а преимущественно на немецкие и французские моды. Так, есть сведения, что во время своего пребывания в Вене он поехал на обед к цесарю, “убрався в немецкое платье”.

В Москву Шереметев возвратился в феврале 1699 года. Иоганн Георг Корб так отметил это событие в своем дневнике: “Князь Шереметев…, нося немецкую одежду… очень удачно подражал и немецким обычаям, в силу чего был в особой милости и почете у царя”. Обычаи, о которых идет здесь речь, это – правила “учтивств”, галантности и политеса, к которым Петр хотел приобщить русский Двор. И, видимо, именно они, а не только немецкое платье, как полагает современный исследователь Анатолий Шикман, вызвали восторженный прием царя.

А на третий день по возвращении в Москву на банкете у адмирала Франца Якоба Лефорта он щеголял уже “во убрании францужском”, чем также обрадовал Петра: ведь Борис Петрович и бороду сбрил, и европейское платье надел еще до его, царских указов на сей счет! В этой связи кажется неправдоподобным описание костюма Шереметева в историческом романе Александра Лавинцева (А. Красницкого) “На закате любви”, относящееся к 1703 году: “Он молодцевато держался на коне, но в то же время казался смешным в своем старомосковском одеянии и в высокой горлатной шапке”. Факты свидетельствуют – Шереметев окончательно и бесповоротно расстался с московитским костюмом еще в конце 1697 года. И Борису Петровичу, по-видимому, доставляло удовольствие демонстрировать свой “европеизм”.

В европеизации России Шереметев, который сам был европейски образованным человеком, не видел, надо полагать, никакой опасности для государства. Напротив, его добровольное переодевание в западное платье и бритье бороды говорят сами за себя. Такое поведение получило обоснование у друга его киевской юности Даниила Туптало (впоследствии митрополита Димитрия Ростовского), написавшего специальное сочинение “Об образе Божии и подобии в человеце”, где доказывалось, что у человека образ Божий заключен не в бороде, а в невидимой душе, и что не борода красит человека, а добрые дела и честная жизнь.