Русский бунт - [11]

— А это что? — спросил Толя развязно.

— Да так… — Шелобей улыбнулся. — Положи на место, пожалуйста. — Он уселся на табурет. — Ты чего в Москве делать-то собираешься?

— Ну как… Жить.

— И нести анархию в массы?

— Ну не, это старьё. Мы отпечатали несколько прокламаций в Тбилиси — так я их сжёг. Сайт ещё делать пробовали, но его ж раскручивать надо, опять капитализм, невидимая рука — и ну нахер. Я от армии скрываюсь.

Толя Дёрнов плюхнулся на раскладушку.

— Погодь. — Шелобей пытался собрать мысли в кучу. — Прокламации? Армия? Тебе же семнадцать.

— Ну так заранее. Не хочу в шкафу ныкаться.

Чайник щёлкнул: престарело вздохнув, Шелобей разлил чай. Дёрнов (всё не снимая пальто) держал чашку как туркменский хан:

— А спать я буду на подоконнике. Там батарея, тепло. Ты мне подушку дай только, а я пальтом укроюсь.

Неохотно, Шелобей сходил за подушкой.

— На. — Он протянул подушку и футболку. — А то чего как бомж.

— Я не бомж, я закаляюсь.

Чай хлебали шумно.

— Я, знаешь, думаю, от амбиций это всё. — Отставив чашку, Дёрнов закинул руки за голову и раскинул локти доверчиво.

— Что — всё?

— Тоска по недостижимому. Все ж рокерами, миллионерам, нобелевскими лауреатами быть хотят…

— Ну не скажи, — Шелобей ухмыльнулся криво. — Не все.

— Ты сам-то кем хочешь быть?

— Никем.

— В смысле?

— Ну. Ты говоришь, все хотят быть кем-то. А я, значит, буду никем.

Дёрнов подскочил даже:

— Вот это я понимаю, ужас и моральный террор! И как? Получается?

— Да ни хера.

Не без досады, Дёрнов улёгся опять.

— А вот как думаешь, — спросил Толя у потолка, — кто первый панк был?

— Арнольд Шёнберг? — предположил Шелобей.

— Кто это? — Толя нащурился.

— Композитор-авангардист. В двадцатом веке жил.

— Хя-хя-хя-хя-хя! Ну ты дал! Нет, первый панк был Христос. Сам подумай: «Не мир я вам принёс, но меч»; «Царство Небесное силой берётся». Умер молодым. Ну, относительно… Кто-нибудь вообще видел, чтобы он мылся?

— Как минимум, когда его Иоанн Предтеча крестил.

— Ну так один раз — не считово. Вот ты Летова не любишь, говоришь. А ты «Сто лет одиночества» слушал?

— Фрагментами.

— Значит, не слушал.

Почти два с половиной часа они слушали этот альбом (Дёрнов постоянно останавливал и давал обстоятельнейший комментарий). Шелобей не очень себе в этом признавался, но две песни («Вечная весна» и «Свобода») ему даже понравились (в «Весне» ещё перкуссия такая странная, а перебор — как будто вечный поезд в никуда). За это время успели проснуться Тимур (бурят) и Руслан (подозреваемый в терроризме). Они зашли позавтракать и выпить чаю (это был «день тройного выходного»), — а нарвались на лекции Дёрнова об идиотизме Бакунина, имбецильности Прудона и слабоумии Кропоткина. Тимур был курьер, а Руслан работал в магазине «Лего». На всякий случай, Шелобей перевёл разговор на кино, включил БГ и отвёл Тимура в сторону.

— На две недели? — Тимур округлил, как мог, свои хитро-прищуренные глаза и стал окончательно похож на инжир.

— Да под мою ответственность! Ты ж Руслана подселил, так что и я… — Шелобей смутился. — Еда, одежда — всё за мой счёт.

— Да у тебя типа деньги есть! — Тимур рассмеялся, похлопал Шелобея по плечу и проследовал в кухню. Что этот вздорный мальчуган ещё расскажет?

Разговоры о том, что в Америке нет кинематографа, проповеди о том, как нужно трахнуть по государству, лекции про русский рэп и новый ренессанс… Когда всем оскучило любоваться на Дёрнова, ребята засобирались (вечер ухнул за окном): Тимур — на свидание, Руслан — в бар. Шелобей хлебал холодный чай и кумекал, что же ему делать с этим Дёрновым теперь. План отомстить Лидочке родился внезапно.

— Слушай, Толь, — сказал Шелобей. — А на новый фильм Триера не хочешь сходить?

— Он немец? Погнали. Люблю немцев — они шарят.

Собрались быстренько. Шелобей вручил Толе ключ и нахлобучил на него свою шапку. Шесть часов? Отлично — как раз успеют.

В лифте встретили соседа сверху, усача-саксофониста. Шелобей здоровался с ним за руку, но кроме «здрасьте» и «до свидания» никогда ничего не говорил. Вслед за Шелобеем, Дёрнов деловито протянул соседу руку и кивнул. Ехали в несуразной тишине. То ли от скуки, то ли по непоседству, Дёрнов скрёб только что выданным ключом по двери лифта. Вдруг — он ткнул ключом прямо в щель. Лифт встрял.

— Толя, блин! — крикнул Шелобей, но на подзатыльник не решился.

— Мы разве куда-то торопимся? — обернулся Дёрнов.

Пока Шелобей тыркал кнопку с колокольчиком и пытался вызвать лифтёров, Дёрнов набросился на саксофониста, и уже скоро они взахлёб толковали за политику («Вы знаете, что такое Иван-чай? Его можно растить на экспорт и зарабатывать дикие деньги! Но нет же — у нас есть не-е-ефть»). Свет погас: всё располагало к обсуждению музыки. Пока Шелобей брыкался с кнопкой — те двое перетёрли за Дэйва Брюбека и Чарльза Мингуса.

Они почти уже дошли до основ государственного устройства, когда дверь сама открылась и все вышли на четвёртом этаже. Спустились по лестнице — подъездная дверь отлетела. Надевая шапку, усатый сосед позвал ребят как-нибудь выпить пивка, — и исчез в непогоде.

Шелобей вообще в Перово живёт. Места отрадные, милые, добродушные, — а впрочем, и стрёмные (и очень советские). Возле Шелобеева подъезда дети вылепили снежных бегемотиков — три штуки: задумчивой стайкой они куда-то шли — по всей видимости, на юг. Но вероломный кто-то (возможно, собака) помочился на них — так что теперь у подъезда ютились три обоссанных бегемотика.