Русские земли Великого княжества Литовского (до начала XVI в.) - [31]
От времен Семена и его сына сохранился целый комплекс грамот, которые позволяют рассмотреть внутреннюю структуру Мстиславской земли. Из грамоты Юрия, которая оказывается «ободной», т. е. подтверждает прежние пожалования, узнаем, что уже Семен-Лигвень поставил церковь во имя св. Онофрия и устроил общежительный монастырь и «подавал люди к тому монастырю с пашнями и сеножатями, данников с данью медовой». Грамота Семена носила несудимый характер: «…и тых людей монастырских нашим наместником и всим нашим заказником не судить, а ни рядить, ни детских не посылать».[494] В этой и во многих других грамотах, а по Мстиславскому княжеству до нас дошел значительный комплекс грамот, содержатся сведения о социальном организме, который значительно отличался от того, что мы видели прежде. В центре этого социального организма князь, который собирал дань с населения княжества и распоряжался ею, осуществлял и некоторые другие государственные прерогативы (в этом ему помогал соответствующий аппарат).
В одной из грамот князь Юрий облагодетельствовал пожалованиями некоего боярина Василия Толкачева, который получил в основном из двора Холхла земли и людей. Эти люди должны служить боярину так же, как служили князю, и дань давать «по тому ж, как нам давали».[495] Грамота совершенно определенно описывает то, чем мстиславский князь владел в своей земле — дворами и служилым людом.
После смерти Юрия мстиславский стол перешел к его сыну Ивану Юрьевичу. В правление Юрия и особенно Ивана формируется представление о Мстиславском княжестве как об удельном. Не случайно после смерти Ивана в 1489 г. Княжество переходит к наследникам по женской линии — жене, умершей
около 1495 г., а затем дочерям. Для понимании статуса княжества в этот период представляет интерес привилей Александра, адресованный дочерям последнего князя из рода Лингвеня. Оказывается, и Юрию и Ивану вне их родового гнезда придавались «имения и люди», которые господарь и забрал «к своей воле». Удел же теперь давался княжнам до той поры, когда «даст бог облюбенцев, княжат, которые будут ровны им».[496] Таким «облюбенцем» для одной из княжен стал князь Михаил Заславский, которому был дан привилей, подтвержденный Сигизмундом в 1507 г.
От начала XVI в. имеется довольно значительное число грамот Михаила с торжественной интитуляцией: «Божьей милостью мы…». Нельзя, однако, не видеть тех изменений, которые происходили со статусом Мстиславского князя. Не случайно, мы встречаем и такую интитуляцию: «Божьею милостью и здоровьем господаря нашего великого короля Жикгимонта…».[497] Не случайно князь дает своей супруге «против вена и венованья» не части княжества Мстиславского, а свои «выслуги» в Кревском повете.[498] Великий князь литовский все больше распространял свою власть на княжество. Тем не менее он «порадив с бояры» дает по-прежнему пожалования: «И тым людем… никоторые службы нашое… не служити, ни посощиш и подимщины и талици тыи люди не давати».[499]
В 1514 г. со своей отчиной Михаил подался в Москву, но затем вернулся.[500] Литовское правительство посчитало его не виноватым в том, что он служил Москве. «Бояре его и люди Мстиславские ему ко обороне помочни быти не хотели». По этой причине никакой «мерзячьки» литовский князь ему делать не стал. «Пусть служит, как и перед тем служил».[501] Однако наступление великокняжеского уряда, судя по всему, продолжалось. С этим, видимо, был связан отъезд Федора Михайловича в Москву, где он обязался верой и правдой служить московскому князю и его детям. На какое-то время отчина была преобразована в староство, а в 1527 г. ее Михаил получил. Но на каких правах?! «Дал… — заявляет великий князь литовский, — замки Мстиславль и Радомль, с дворы и бояры и их именьи, и с селы тых замков и со всеми люди данные и тяглые, дали есмо от нас ему в держание, до его живота».
