Русские в Берлине - [8]

«Подвальное племя этого дома убеждено, будто их пещера самая безопасная. Нет ничего более странного, чем странный подвал. В этом я уже больше трех месяцев и все равно чувствую здесь себя чужой. В каждом подвале есть собственные табу и причуды. В моем прежнем подвале помешались на воде для тушения пожаров; повсюду можно было наткнуться на ведра, кувшины, горшки и бочонки с мутной жидкостью. Что не помешало дому полыхать как факел. Пользы от всех этих запасов было не больше, чем от плевков. Фрау Вайерс рассказала мне, что в ее подвале они исполняли «легочный» ритуал. Как только начинали падать первые бомбы, все наклонялись вперед и дышали с великой осторожностью, одновременно прижимая руки к животам. Кто-то сказал им, что это предохраняет легкие от разрыва. Еще у них была «тренировка» у стены. Все садятся, прислонившись спиной к стене; единственное место, где периметр разорван, находится под вентиляционным отверстием. При первом взрыве начинается «полотенечный» ритуал: каждый заматывает свои рот и нос специально приготовленным для этой цели полотенцем и завязывает его у себя на затылке» (Анонимный автор. Женщина в Берлине – Seeker & Warburg. London, 1955).

Люди теперь жили более скученно, чем когда-либо раньше. Они по-прежнему платили за товары из бакалейных лавок; в беседах они пользовались теми же самыми словами, что и прежде; они по-прежнему уважали личные потребности и интимные отношения; они ворчали, но, как и раньше, держали язык за зубами, если знали, что их мог услышать какой-нибудь твердолобый нацист; когда им требовалось облегчиться, они шли в нужное помещение и плотно закрывали за собой дверь.

Всему этому суждено было измениться. По сравнению с прошлым все стало отклоняться от норм, однако берлинцы еще не пришли к осознанию того, как могут выработавшиеся за столетия привычки и обычаи вдруг деградировать в чистой воды варварство. Все еще было впереди.

К. Ф. Бори в книге «Весна 1945 года» описал жизнь в банке, который несколько раз подвергался бомбежкам:

«Люди бежали в подвал, чтобы поднять наверх свои документы, пишущие машинки и арифмометры только лишь для того, чтобы снова поспешно отнести их вниз, как только зазвучит сигнал воздушной тревоги… Многие из нас по-прежнему оставались очень добросовестными работниками. Я видел руководителя отдела, который взял за привычку работать в бомбоубежище, заканчивая дела с уже несуществующим государством Эстония. Восточный отдел писал в Персию (Иран) своим клиентам, которые давным-давно исчезли где-то далеко за линией фронта».

Наиболее достойно повел себя Йозеф Геббельс. Он проявил больше мужества, чем остальные нацистские боссы, – видимо, потому, что осознавал: в любом случае все уже потеряно. Верно, что все остальные находились в той же лодке, но, в отличие от Геббельса, они не признавались в этом даже самим себе. За зиму он привел в порядок свои бумаги, и последняя его запись гласит: «Самоубийство».

Геббельс не видел причин сидеть, словно приклеенный, в бункере фюрера и ездил на фронт с повязкой дивизии «Великая Германия»[9] на рукаве. (Он был единственным гражданским, удостоенным ее. Изначально, когда ему вручали ее, она была пришита к бархатной подушечке, что как бы подчеркивало символическое значение этой нарукавной повязки; однако Геббельс велел отпороть ее и повязал на руку.)

Теперь Геббельс развязал пропагандистскую кампанию по поводу злодеяний советских войск, которая привела к эффекту, противоположному тому, которого он добивался: вместо ненависти усилился страх.

За зиму 1944 года миллионы немцев бежали от неприятеля, наступавшего с невероятной скоростью. Газета Das Reich («Рейх») описывала их переселение весьма красочно:

«Доводилось ли вам видеть столь породистых лошадей? Вот они, идут бок о бок. На одной пожилой седобородый господин со слегка утомленными глазами, однако он прямо и уверенно держится в седле. На нем меховой полушубок и норковая шапка, ноги обуты в хорошо пошитые сапоги для верховой езды; рядом с ним седоволосая, но выглядящая немного моложе женщина в дамском седле; и, наконец, мальчик, возможно их внук, беспрестанно и жизнерадостно болтающий…»

Мог ли мальчик быть таким жизнерадостным, если видел вокруг всего Берлина объявления о том, что беженцам запрещено оставаться в городе? Бежавшие из Восточной Пруссии женщины рассказывали по радио и на пресс-конференциях бесчисленные ужасающие истории о насилиях и грабежах.

Когда Франкфурт-на-Одере так внезапно стал частью фронтовой полосы и берлинцы осознали, что скоро к ним нагрянут русские, они были сильно потрясены. Однако быстро пришли в себя. Пока Геббельс извергал ненависть, а самолеты союзников продолжали сбрасывать бомбы, берлинцы говорили сами себе: «Лучше русские в подбрюшье, чем американцы над головой».

Так примерно обстояли дела, когда в любой момент ожидали появления русских танков. Но, как мы уже видели, они не появились. Красная армия застыла на месте. Между 7 и 16 апреля расстояние между самым восточным берлинцем и самым западным советским солдатом сократилось не более чем на милю; более того, по мнению берлинцев, оно даже увеличилось. День за днем русские держались в стороне, исходящая от них угроза становилась все менее реальной. Поспешно сооруженные уличные заграждения и противотанковые рвы остались незавершенными; гражданские, отправленные на фортификационные работы, вернулись домой.