Русские в Берлине - [108]

Наши исследования по поводу того, аннулировали ли немецкие власти Большого Берлина законы об абортах официально, не принесли результата, что, разумеется, не означает, будто подобных указаний не издавалось. Фрау К.С., адвокат из района Веддинг, заявила, что не может припомнить ни одного случая обвинения за аборты – самопроизвольные или наоборот, – в период с мая по август 1945 года. Насколько ей известно, специальная комиссия неизменно санкционировала бы прерывание беременности, независимо от того, могла ли предполагаемая мать представить хоть малейшее доказательство того, что подверглась насилию.

Другой адвокат, доктор Р., прибыл в Берлин из Кенигсберга 20 сентября 1945 года. Как и многих его берлинских коллег, его как-то попросили выступить в роли судьи в то время, когда очень многих судей-нацистов просто уволили со службы. Доктор Р. утверждает, что ни один берлинский суд не мог издать официальных инструкций по разрешению абортов в случаях изнасилования русскими солдатами, хотя бы только потому, что русские сами решительно запретили бы публикацию подобной меры. Однако между полицией, прокуратурой и судебной властью существовало негласное соглашение не выдвигать никаких обвинений. Доктору Р. не известно о судебных преследованиях за нарушение параграфа 218 в тот период. «Невозможно подсчитать – даже в грубом приближении, – сколько абортов тогда имело место, и в любом случае не все они явились результатом изнасилования русскими. Многие женщины прерывали беременность из опасения, что не смогут выкормить детей в такое тяжелое время».

Раболепие и неприязнь стали двумя противоположными реакциями жителей Берлина на наиболее бурное столкновение русских и немцев за всю историю этих народов. Никогда раньше так много немцев не вступало так часто в непосредственный контакт с таким большим числом русских. (Мы говорим «русские» потому, что тогда так было принято выражаться, хотя в рядах Красной армии в Германию вошли сотни тысяч представителей других советских народов.)

К сожалению, невозможно представить более чем беглый взгляд на подобное столкновение в такой книге, как эта. Данная глава заканчивается подборкой отдельных комментариев, поскольку было бы неправильно упоминать одни лишь крайности.

Фрау Е.: «Они были во всем совершенно чужими. Даже когда они хорошо относились к нам, мы оставались настороже. Мы делали то, что нам было велено, но без всякого желания. Они быстро это замечали и, принимая нашу подозрительность за враждебность, сами становились враждебными».

Книготорговец: «Когда они пришли, всех нас охватила паника. Нацистская пропаганда и рассказы беженцев отложили на нас свой отпечаток. На Курфюрстендамм прокатилась волна самоубийств, и не только среди нацистов. Мы просто не могли себе представить своего будущего под русскими».

Полковник: «Москва заслужила бы благодарность всего нашего народа, если бы они пресекли акты насилия, особенно в отношении женщин. Но настоящая ненависть приберегалась для западных союзников, которые, как мы тогда считали, бросили нас на произвол русских».

Фрау Л.: «Русские части маршировали по нашим улицам, распевая свои мелодичные песни. Один запевал, другие подхватывали хором. Еще несколько месяцев после того, как они ушли, дети Берлина напевали эти мелодии».

Р., бакалейщик: «Они лишь бегло обыскали мой магазин и подвалы. В квартиру даже не зашли. Спросили кофе и удовлетворились тем дрянным эрзацем, который у нас был. Они вежливо поблагодарили меня – один даже по-немецки».

Фрау А.: «У меня квартировал очень приятный русский офицер. Когда он съехал, его товарищ, приземистый капитан монгольского типа, вернулся и сказал, что решил остаться. Он настоял, чтобы мы отпраздновали его возвращение особым завтраком, к которому он принес спиртное. Мои муж и дочь хлебнули алкоголя, к которому он, должно быть, что-то подмешал, и потеряли сознание, после чего он изнасиловал нашу дочь. Мой муж сообщил об этом, и монголоида арестовали. Он умолял суд пощадить его ради семьи. Нам сказали, что его осудили на десять лет».

Герр Шарун, архитектор: «Начать с того, что чиновники их администрации занимались сбором всевозможной статистики – сколько людей было занято в местном управлении, сколько членов НСДАП, сколько имеется автомобилей, каков объем промышленного производства, сколько в городе магазинов, кинотеатров, трамваев, сколько нужно цемента для восстановления города? И если им тут же не предоставляли нужных цифр, они очень сильно раздражались. Мы день и ночь работали над сбором статистики…

Когда последний завод в Рудерсдорфе уже собрались было демонтировать, мой коллега, Д., пожаловался в военную администрацию. И получил завод в качестве персонального подарка. Один из наших знакомых русских офицеров поначалу вел себя с нами грубо и недружелюбно. Однако на Рождество он пришел с коробкой от маргарина, полной сигар, которые, должно быть, собрал на различных официальных обедах, куда его приглашали. Сам он не курил, но знал, что я люблю сигары».

Герр П.: «Перед капитуляцией русские расстреляли за шпионаж двадцатидвухлетнего племянника моего друга – во время внезапной немецкой контратаки возле его дома погибло шестеро русских. Тетю парня, совсем еще молодую женщину, тоже должны были расстрелять. Ей удалось спастись в самый последний момент. Она нашла себе пятидесятилетнего русского обожателя, который много дней подряд исполнял под ее окнами серенады на губной гармонике в шесть часов каждого утра. Другой русский, участвовавший в расстреле ее племянника, принес ей две буханки хлеба, две банки тушенки и целый мешок картофеля».