Русские трагики конца XIX — начала XX вв. - [47]

Шрифт
Интервал

Зато интересно и искренне артист играл во многих пьесах А. Н. Островского. Во всех ролях, в которых он выступал, Самойлов производил впечатление очень честного, очень доброго, нервного и одаренного молодого человека.

Своему Карандышеву актер не стремился придать черты человека 70-х—80-х годов прошлого столетия. В 1915 году критик писал, что такого Карандышева и сегодня нетрудно встретить на Невском проспекте[265]. Можно было бы не соглашаться с толкованием некоторых воплощаемых Самойловым образов, но поняв их по-своему, он показывал их так убедительно, что не оставалось места никаким недоуменным вопросам. Так, играя Карандышева, он не заострял своего и зрительского внимания на его мелочном тщеславии. Им владела только искренняя и горячая любовь к Ларисе. Его трагедия определялась этой любовью.

Артист совершенно уничтожал мелодраматизм в характере Незнамова. Зрители видели юношу с прекрасной душой, стремившегося к правде, к искреннему чувству. «И ни разу г. Самойлов не соблазнился позой, только в монологе четвертого акта чуть-чуть слышны были искусственность, ненужный пафос»[266]. Самойловский Незнамов отличался горечью, сарказмом, искренностью, волнением, молодым порывом. Объяснение с Кручининой проводилось с захватывающей силой темперамента.

В роли Чацкого зрителей сразу привлекали: внешность, мягкий голос, горячность, романтическая интонация, «без фальшивых повышений, без скороговорок и нажима — все это создавало чарующее впечатление»[267]. Во втором действии при разговоре с Фамусовым и Скалозубом Самойлов—Чацкий сидел в глубине сцены, держа в руках маленький томик стихов. И только в глазах его иногда вспыхивали искры. Душевной болью были проникнуты его слова в III акте:

Да, мочи нет: мильон терзаний
Груди от дружеских тисков…

«В третьем действии у Самойлова горечь превышала сарказм». Он был так влюблен в Софью, что ее холодность повергала его в отчаяние. И оно с особенной силой выявлялось в последнем монологе Чацкого:

Слепец! я в ком искал награду всех трудов!
Спешил… летел! дрожал! вот счастье, думал, близко.

«Насмешливые и бичующие фразы до сих пор Самойлов произносил без всякого нажима. Слышалось возмущение, но больше — насмешка. Зато слова последнего монолога, исполненные негодования и едкого сарказма, как удары раскаленного молота, падали «на головы Фамусова и Софьи»[268].

Роль Протасова в «Живом трупе» Л. Н. Толстого Самойлов, играл с очень большим успехом. Сравнивая его исполнение с игрой И. М. Москвина, один из критиков отдавал предпочтение Самойлову: «У г. Москвина Протасов слишком криклив и как-то узко типичен, это пьяный московский барин и только. Г. Самойлов обобщил Протасова, придал ему черты трагического героя»[269].

Для того чтобы Самойлов мог как следует сыграть роль, он должен был полюбить своего героя. Его игра всегда служила оправданием и никогда — критикой. Самые удачные образы Самойлова — это люди несчастные, с расшатанной волей, но простые и чистые душой. Таким являлся в его исполнении и Федя Протасов. «Застенчивые, растерянные движения, ясный, открытый, доверчивый взгляд, наивный, по-детски напряженный голос, с замедлениями в наиболее интимных, задушевных местах (например, сцена с князем Абрезковым) — все это создавало убедительный эмоционально-правдивый образ»[270]. Но не было силы в его протестах, недоставало порывистости, увлеченности в его кутежах. «И это ослабляло драматический стержень роли, придавало ей одностороннюю лирическую окраску»[271].

И все-таки эта роль принадлежала к числу самых любимых; актер избрал ее для юбилейного спектакля в Государственное академическом театре драмы 14 мая 1928 года,

В числе ролей Самойлова следует назвать Треплева в «Чайке» и Астрова в «Дяде Ване». Он сыграл эти роли еще до того, как эти спектакли были поставлены в Московском Художественном театре.

Декадентство Треплева не слишком интересовало актера, так как он сам его решительно не принимал. Его Треплев оказывался несчастен потому, что жил в бездуховной атмосфере, поэтому он и призывал на сцену мировую душу. Видя пустоту и ничтожество окружающих людей, он мог им противопоставить только мечту. Отсюда и рождалась трагическая нервозность. «Самойлов совершенно воплотился в изображаемое им лицо я дал, по нашему мнению, превосходный тип нервнобольного я безвольного человека, неудачника, вполне соответствующего замыслу автора»[272].

Но лучшей чеховской ролью Самойлова называли Астрова. В 1899 году А. П. Чехов писал режиссеру Александринского театра Е. П. Карпову: «Мне бы хотелось, чтобы Соню взяла О. Ф. Комиссаржевская, Астрова — Самойлов, если он служит у Вас. Говорят, что в провинции Самойлов прекрасно сыграл Астрова»[273]. К сожалению, в ту пору Самойлова в Александринском театре еще не было.

Астров—Самойлов был выдающийся человек — по уму, таланту и честности. В. В. Стасов так оценивал его в этой роли: «Я нахожу, что Вы играете Астрова хорошо и что эта роль идет очень и очень Вашему сценическому дарованию. Мне кажется, что Вам ближе по натуре представлять сюжетов нервных, распущенных и даже немного безобразных по-нынешнему, но сюжетов в глубине и сущности все-таки хороших, отчасти сердечных и симпатичных»


Рекомендуем почитать
Британские интеллектуалы эпохи Просвещения

Кто такие интеллектуалы эпохи Просвещения? Какую роль они сыграли в создании концепции широко распространенной в современном мире, включая Россию, либеральной модели демократии? Какое участие принимали в политической борьбе партий тори и вигов? Почему в своих трудах они обличали коррупцию высокопоставленных чиновников и парламентариев, их некомпетентность и злоупотребление служебным положением, несовершенство избирательной системы? Какие реформы предлагали для оздоровления британского общества? Обо всем этом читатель узнает из серии очерков, посвященных жизни и творчеству литераторов XVIII века Д.


Средневековый мир воображаемого

Мир воображаемого присутствует во всех обществах, во все эпохи, но временами, благодаря приписываемым ему свойствам, он приобретает особое звучание. Именно этот своеобразный, играющий неизмеримо важную роль мир воображаемого окружал мужчин и женщин средневекового Запада. Невидимая реальность была для них гораздо более достоверной и осязаемой, нежели та, которую они воспринимали с помощью органов чувств; они жили, погруженные в царство воображения, стремясь постичь внутренний смысл окружающего их мира, в котором, как утверждала Церковь, были зашифрованы адресованные им послания Господа, — разумеется, если только их значение не искажал Сатана. «Долгое» Средневековье, которое, по Жаку Ле Гоффу, соприкасается с нашим временем чуть ли не вплотную, предстанет перед нами многоликим и противоречивым миром чудесного.


Польская хонтология. Вещи и люди в годы переходного периода

Книга антрополога Ольги Дренды посвящена исследованию визуальной повседневности эпохи польской «перестройки». Взяв за основу концепцию хонтологии (hauntology, от haunt – призрак и ontology – онтология), Ольга коллекционирует приметы ушедшего времени, от уличной моды до дизайна кассет из видеопроката, попутно очищая воспоминания своих респондентов как от ностальгического приукрашивания, так и от наслоений более позднего опыта, искажающих первоначальные образы. В основу книги легли интервью, записанные со свидетелями развала ПНР, а также богатый фотоархив, частично воспроизведенный в настоящем издании.


Уклоны, загибы и задвиги в русском движении

Перед Вами – сборник статей, посвящённых Русскому национальному движению – научное исследование, проведённое учёным, писателем, публицистом, социологом и политологом Александром Никитичем СЕВАСТЬЯНОВЫМ, выдвинувшимся за последние пятнадцать лет на роль главного выразителя и пропагандиста Русской национальной идеи. Для широкого круга читателей. НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ Рекомендовано для факультативного изучения студентам всех гуманитарных вузов Российской Федерации и стран СНГ.


Топологическая проблематизация связи субъекта и аффекта в русской литературе

Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .


Ванджина и икона: искусство аборигенов Австралии и русская иконопись

Д.и.н. Владимир Рафаилович Кабо — этнограф и историк первобытного общества, первобытной культуры и религии, специалист по истории и культуре аборигенов Австралии.