Русские - [57]

Но когда русские находятся «на людях», для них типично совершенно бесстрастное поведение, которое я однажды наблюдал во время лекции о джазе.

Докладчик, Леонид Переверзев, признанный авторитет по американскому джазу, душу вкладывал в эту лекцию, говорил с большим энтузиазмом, иллюстрируя рассказ великолепными записями джазовой музыки, что само по себе составляет редкое удовольствие для советской аудитории, неизбалованной возможностью слушать такую джазовую классику. И при этом ни одна голова не кивала в такт музыке; ни одна пара рук не хлопала и не щелкала пальцами; ни одна пара ног не отбивала такта. Зал не разражался внезапными овациями. Люди сидели спокойно, вели себя сдержанно, их лица ничего не выражали. В зале было не менее тысячи молодых людей, которые приложили немало усилий, чтобы достать билеты. Публика внимательно слушала и музыку, и объяснения, но не выражала никаких эмоций и, казалось, не была захвачена ритмом. Это всеобщее равнодушие так поразило меня, что я потом спросил у одной молодой учительницы, в чем дело, почему аудитория не реагировала на музыку; может ли быть, что музыка им не понравилась. «О нет, — сказала она, — мы переживали эту музыку про себя. Но у нас не принято выражать свои эмоции в общественном месте, на лекции или концерте такого типа. Здесь действует самоконтроль».

Столь поразительное противоречие между горячими проявлениями чувств на железнодорожной станции и самоконтролем на лекции о джазе — одно из наиболее загадочных явлений русской жизни. Русский народ славится своей выносливостью, жизнеспособностью, мужеством, терпеливостью, стоицизмом — качествами, благодаря которым он сумел выстоять и измотать армии Наполеона и Гитлера в условиях суровой русской зимы, — и этой внешней сдержанностью, которую часто, когда русские находятся в общественном месте, можно принять за грубое безразличие, пассивную покорность судьбе или отталкивающую невоспитанность. Люди Запада, побывавшие в России, отмечали угрюмость и бесстрастность лиц в уличной толпе и недоброжелательную мрачность обслуживающего персонала. Я вспоминаю, как в первые месяцы пребывания в России мне случалось в общественном месте кивнуть или произнести приветствие, встретившись с человеком глазами, но в ответ я получал лишь ничего не выражающий взгляд. Один русский рассказал мне, что сотрудники советских агентств типа Интуриста, работающие с иностранцами, получают специальную инструкцию — побольше улыбаться, потому что иностранцы ждут этого от них.

Действительно, русские, особенно москвичи, находясь в общественном месте, производят в большинстве своем впечатление людей неприветливых, равнодушных, твердолобых и безликих. Но в частной жизни, в кругу людей, пользующихся взаимным доверием, обычно в кругу семьи или близких друзей, куда иногда может попасть и недавний знакомый, если он сумеет затронуть какую-то струну в их душе, русские — один из самых неунывающих, великодушных, щедрых на проявление чувств и безудержно гостеприимных народов на земле. Я говорю не о том фальшивом добродушии, с которым советские официальные лица принимают иностранные делегации, заставляя, как правило, своих гостей пить больше водки, чем им того хочется; нет, я говорю о подлинных, бескорыстных, идущих от самого сердца проявлениях дружбы. «Русские, — сказал как-то поэт Иосиф Бродский, веснушчатый, похожий на ирландца человек, во время нашей с ним прогулки холодным московским деньком, — вроде ирландцев: они так же бедны, живут такой же интенсивной духовной жизнью, так же дорожат своими привязанностями и так же сентиментальны».

Эта двойственность, это сочетание холодности с душевной теплотой частично объясняется некоторым дуализмом, присущим психологии русского человека, и складом русского характера, формировавшегося под влиянием климата и исторических обстоятельств. Именно в силу этих причин русские — одновременно стоики и романтики, мученики, способные на долготерпение, и не знающие удержу любители наслаждений, покорные и неуправляемые, напыщенные и скромные, склонные к внешней помпе и непритязательные в частной жизни, неприветливые и доброжелательные; они способны и на жестокость, и на сострадание.

Еще Достоевский сказал, что русские — полусвятые, полу варвары; эти его слова напомнил мне один египетский журналист, и его пухленькая русская жена добавила: «Русские могут быть очень сентиментальными, но в то же время и очень равнодушными, и очень жестокими. Русский человек может плакать над стихами и через несколько минут тут же убить врага». Райт Миллер, английский писатель, которому во многом удалось проникнуть в тайны русского характера, в своей книге «Кто такие русские?», вышедшей в 1973 г., пишет о том, как Иван Грозный, в минуту гнева убивший родного сына, часами выстаивал потом на коленях в приступах раскаяния или как он грабил монастыри, а затем отпускал на них огромные средства. Мне довелось наблюдать такую мгновенную смену настроения и реакции на гораздо более житейском примере. Однажды вечером на спектакле в московском Художественном театре я с удивлением наблюдал, как довольно примитивная, сентиментальная пьеса, которая, как и следовало ожидать, заканчивалась победой доброго начала, оказалась способной довести русского зрителя до слез. Женщины вокруг меня вытирали глаза, не в силах даже аплодировать, а буквально через пару минут те же самые женщины грубо толкались в толпе у гардероба, словно чувства, вызванные пьесой, не оставили никакого следа в их душе. «И слезы, и грубость — эти инстинктивные проявления — рождаются в желудке, а не в голове», — услышал я позднее от Андрея Вознесенского. — И это очень типично для русских».