Русские - [135]

«Когда сенатор Джексон станет президентом?» — такой вопрос занимал достаточно эрудированного московского юриста после отставки Никсона. И на этот раз, с точки зрения советского человека, это был вполне естественный вопрос. Уотергейтское дело до самого конца очень слабо освещалось в советской прессе. Некоторые из моих русских друзей полагали, что это объяснялось не только желанием сохранить репутацию Ричарда Никсона — личного партнера Брежнева по разрядке, но и стремлением оградить советское общество от опасных идей о возможности подвергнуть сомнению признанный авторитет. Однако в московских периодических изданиях можно было прочесть между строк намек на то, что Уотергейт является маневром, направленным против разрядки. «Мне хотелось бы подчеркнуть, что уотергейтский удар был нанесен после того, как демократическая партия потерпела поражение (в 1972 г.), — сказал Леонид Замятин, генеральный директор ТАСС, выражающий мнения Кремля, в единственной телевизионной «посмертной» программе по случаю отставки Никсона. — Он (Уотергейт) был по существу использован как главное оружие в межпартийной борьбе и ему была придана окраска конфликта между исполнительной властью в лице президента и законодательной властью, представляемой Конгрессом». Как и другие советские комментаторы, Замятин даже и не упомянул о фактах проникновения в предвыборный штаб демократической партии или о недоразумениях Никсона с налоговым управлением, но сетовал на то, что «посредством радио и телевидения была предпринята вполне определенная идеологическая обработка общественного мнения» против Никсона, этого «сторонника сближения с Советским Союзом».

Вышеупомянутый советский юрист сделал логичный вывод из подобных заявлений, когда спросил о сенаторе Генри Джексоне как о будущем хозяине Белого дома. Из передач «Голоса Америки» и даже из советской прессы он знал, что Джексон — самый влиятельный из демократов критик политики разрядки в Конгрессе. Это и дало ему повод сделать неизбежный вывод о том, что Джексон станет президентом. Форда он рассматривал как никому не известную временную политическую фигуру. Советские люди, помнящие смерть Сталина в 1953 г. и внезапное отстранение Хрущева в 1964 г., ожидали появления новой сильной личности. Все разговоры американцев о судебном преследовании казались им очковтирательством. Я припоминаю, что в апреле 1974 г., за четыре месяца до отставки Никсона, когда сенатор Эдвард Кеннеди, прибыв в Москву, торжественно провозгласил, что американские политические институты только укрепятся, если Уотергейтское дело будет доведено до конца, русские восприняли это заявление как вполне объяснимое лицемерие представителя демократической партии. По-видимому, Кеннеди и демократы одержат победу. Но представление о том, что для политической системы в целом может оказаться полезной фронтальная атака на ее собственного лидера, было настолько чуждым для русской концепции государственной власти, что казалось невероятным. «Что вы, американцы, делаете с вашим президентом?» — перевел мне один из советских корреспондентов вопрос своего коллеги (Уотергейтское дело тогда уже подходило к концу). Этот человек благожелательно относился к Америке и переживал из-за того, что там происходят такие неурядицы. «Как вы, американцы, поступаете с вашей страной?» — обрушился он на меня. «Следовало бы спросить: «Как Никсон поступает с нашей страной?» — возразил я. «Пусть так, — ответил он, — но подобные вещи случаются всюду. Думаете, у нас такого не бывает? — и он быстро приложил к уху ладонь, изображая подслушивание. — Конечно, всюду. Если что-нибудь подобное случается здесь, это тут же стараются замять, так что никто об этом и не узнает, а если какого-нибудь ответственного работника все же поймают на чем-либо подобном, его просто переведут на другую должность, на том же уровне. Высокому начальству, конечно, не о чем беспокоиться. Нет никакой нужды губить страну из-за того, что сделал Никсон». Он и многие ему подобные не изменили своего мнения и после того, как Уотергейтское дело было завершено, и Джеральд Форд совершил поездку во Владивосток, чтобы подтвердить свою верность политике разрядки. Нарушение демократии их никак не задевало.

Если Уотергейт озадачивал русских, то меня удивляла тоска рядовых советских людей по Сталину, а тоска эта, как и непонимание Уотергейта, проистекают все из тех же политических взглядов. Я приехал в Россию, имея представление о Сталине не только как о вожде военных лет и жестоком тиране, чьи беспощадные программы принудительной индустриализации и коллективизации создали советскую мощь, но и как о диктаторе, чьи кровавые чистки с их массовыми истреблениями стоят в одном ряду с преследованиями евреев Гитлером, являясь тягчайшими массовыми преступлениями против человечества в XX веке. Для меня, так же, как и для многих других на Западе, Хрущев, несмотря на непредсказуемость его импульсивных решений, неистовства по поводу берлинских событий, ракетную авантюру на Кубе, был в некотором роде героем, так как осмелился развенчать Сталина, разоблачить его преступления и реабилитировать некоторых из его жертв. Я знал, конечно, что группировка Брежнева круто изменила хрущевскую линию по отношению к Сталину. Эти люди начали постепенно реабилитировать его. Они приказали воздвигнуть скульптурное надгробие над могилой Сталина, поощряли создание приукрашенных литературных и кинематографических его портретов, стремились стереть память о кровавых Сталинских чистках, используя безликий термин «Культ личности»; получалось, будто единственным грехом Сталина было его тщеславие, а не убийство миллионов людей. Но для меня оказалось неожиданностью, что рядовые люди скрыто почитают Сталина, а Хрущева повсюду считают «мужиком», взявшимся не за свое дело, не признавая за ним никаких заслуг, и только либеральная интеллигенция и реабилитированные жертвы сталинских чисток — люди, непосредственно выигравшие от хрущевской политики, — относятся к нему иначе.