Русские сказки - [24]

На практике идея «Великой России» означала защиту империализма, великодержавный шовинизм и угнетение «малых наций». В письме к редактору «Запросов жизни» Р. М. Бланку в июне 1912 г. Горький заметил: «Особенно пугает и тяготит несомненный рост ветшания к проповеди зоологического национализма, к идее „Великой России" – пагубнейшая идея ‹…› Надобно возможно чаще и понятнее говорить о грозном для России международном положении ее, о тех несчастиях, коими эта позиция грозит народу» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-4-18-3).

Высмеивая лозунг «Великой России», Горький в сказке V подверг критике позицию кадетов в спорах по национальному вопросу. Здесь есть намеки на политическую и литературную карьеру Струве: «и социалистом был, и молодежь возмущал, а потом ото всего отрекся…» (см. реальный комментарий к стр. 192). Однако значение сатирического образа «барина» неизмеримо тире. Это образ националиста, идеолога российского империализма, вобравший в себя конкретные черты многих кадетских и октябристских деятелей тех лет.

Многие сказки Горького разоблачали вдохновителей реакции на идеологическом фронте. Еще весной 1910 г. Горький писал Л. А. Никифоровой: «Страна наша состоит сплошь из разнесчастных Ванек, не помнящихродства, не чувствующих своей связи с родиной, с миром и людьми. Именует ли себя оный Ванька Петром Струве или Федором Сологубом – всё едино – в существе его нет двух основных человеческих свойств: любви к жизни, уважения к самому себе. Он всю жизнь возится с неким мыльным пузырем, своим „я", надувается, пыжится, хочет создать из своей пустоты „неповторяемую, единственную индивидуальность" и – создает жалчайшее нечто ‹…› Боязливо играя в прятки с жизнью, он холопски преклоняется пред нею, когда она его находит…» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-28-4-13). Боязнь жизни, проповедь пессимизма приобрели в годы столыпинской реакции большое распространение. Типические особенности проповедника такого рода «философии» запечатлены в гротескном образе Смертяшкина.

Впоследствии Горький признавался: «Вероятно, когда я писал Смертяшкина, то „в числе драки" имел в виду и пессимизм Сологуба. Не отрицаю, что издание Чеботаревской книги только положительных рецензий о Ф‹едоре› К‹узьмиче› очень развеселило меня» (Г-30, т. 30, стр. 275).

В сказке III Горький пародирует художественную манеру Ф. Сологуба, его тяжеловато-«возвышенные» периоды, воспевающие вечность, космос и смерть (см., например, рассказ Сологуба «Алая лента», напечатанный в «Биржевых ведомостях», 1912, № 12768, 3 февраля).

Однако, создавая образ Смертяшкина, Горький стремился к широкому художественному обобщению. В той же сказке пародируются стихи З. Гиппиус «О, ночному часу не верьте!» и другие произведения «кладбищенской» литературы. Поэтому, когда Ф. Сологуб узнал в сказке III себя и свою жену, Горький с ним не согласился. 18 (31) декабря 1912 г. Ф. Сологуб направил Горькому письмо, в котором говорилось:

«Алексей Максимович, Вы, как искренний и большой человек, не станете отрицать, что Ваша „сказка", помещенная в „Русском слове" 16 декабря, метит в меня. Если бы это было только против меня, я и не возражал бы. Но Вы захотели говорить и о жене Смертяшкина ‹…› Я не понимаю, зачем Вы это сделали?» (Архив А. М. Горького, КГ-п-73-8-1; см. также: Г, Материалы, т. I, стр. 198).

Горький ответил 23 декабря 1912 г. (5 января 1913 г.): «Милостивый государь! Я очень удивлен письмом Вашим: какие основания имеете Вы полагать, что фельетон мой о Смертяткино „метил" именно в Вас?

Считая меня „искренним человеком", Вы должны верить, что если б я хотел сказать Вам: „Да, Смертяшкин – это Вы, Ф. Сологуб". – я бы это сказал. Я отношусь отрицательно к идеям, которые Вы проповедуете, но у меня есть известное чувство почтения к Вам, как поэту; я считаю Вашу книгу „Пламенный круг" образцовой но форме и часто рекомендую ее начинающим писать, как глубоко поучительную с этой стороны. Уже одно это делает невозможным знак равенства Смертяшкин = Сологуб. Разницу в моем отношении к Вам и, например, Арцыбашеву Вы могли бы усмотреть в моей заметке о самоубийствах – „Запр‹осы› жизни", № 27-й.

Прочитав мой фельетон более спокойно, Вы, вероятно, поняли бы, что Смертяшкин – это тот безымянный, но страшный человек, который всё, – в том числе и Ваши идеи, даже Ваши слова, – опрощает, тащит на улицу, пачкает и которому, в сущности – всё, кроме сытости, одинаково чуждо.

Вышесказанное, надеюсь, позволяет мне обойти молчанием Ваши совершенно нелепые обвинения в том, что я „оклеветал женщину" и питаю какую-то злобу к Вашей супруге ‹…› Я могу объяснить Ваше письмо только так: вероятно, нашлись „догадливые толкователи" и немножко побрызгали в Вашу сторону грязной слюною ‹…› Мне трудно представить, чтоб Вы сами, изнутри, без толчков извне, отождествили себя со Смертяшкиным» (Г-30, т. 29, стр. 289–290).

В ответном письме 28 декабря (10 января) Сологуб писал Горькому: «Само собою разумеется, что я принимаю с совершенным доверием Ваши объяснения того, что Вы имели в виду сказать Вашею „сказкою" ‹…› Но Вы напрасно удивляетесь тому, что русский писатель способен отождествлять себя с героями сатирических и юмористических рассказов: в России не принято очень ласково обращаться с писателями, и мы привыкли ко многому» (Архив А. М. Горького, КГ-п-73-8-2).