Русские на Афоне. Очерк жизни и деятельности игумена священноархимандриата Макария (Сушкина) - [15]

Шла пестрая неделя, т. е. неделя перед Масленицей. Михаил Иванович отправился танцевать в клуб. Здесь во время самого разгара танцев вдруг он слышит за своей спиной полузнакомый ему голос: «Михаил Иванович, да ты ли это? Ну, братец мой, вот этого я уже от тебя не ожидал!». Михаил Иванович прерывает оживленный танец, раскланивается с дамой и быстро поворачивается в сторону, откуда раздалось восклицание. Перед ним как бы из земли выросла плотная фигура очень хорошо ему известного тульского купца, который в недоумевающей позе, с разведенными руками, вперив в него свои раскрытые от удивления глаза, стоял сбоку танцевального зала. Появление этого купца до того произвело на Михаила Ивановича удручающее впечатление, что он совершенно растерялся и не знал, что сказать ему в ответ. Из элегантного кавалера и оживленного собеседника, каким он был несколько минут назад, Михаил Иванович превратился в настоящего школьника, захваченного на месте преступления. Для Михаила Ивановича довольно было одного вида знакомого земляка, чтобы он отрезвился, чтобы рассеялся туман, доселе его окутывавший, и пред ним восстала грозная действительность в лице строгих отца и деда и требовательных дядей с нескончаемою бранью и всевозможного рода упреками. С быстротою молнии промелькнула в его голове мысль: а ведь теперь «об этом могут узнать старшие?». Под впечатлением этой мысли и пред страхом за будущую ответственность обескураженный Михаил Иванович быстро стушевался в толпе оживленных посетителей клуба и мрачный уехал домой. Но и дома, как кошмар, его мучила та же неотступная мысль, «повергшая в уныние», и он не находил себе покоя.

Настала русская широкая Масленица, когда русский человек и ест и пьет много и веселится сколько его душе угодно; когда разнузданность человеческих страстей, можно сказать, не признает никакого предела и не только не сдерживается, а как бы даже поощряется и одобряется заветами и обычаями старины глубокой. Воронеж не отстал от других городов матушки Руси Великой и особенно веселился оживленно на этот раз. Молодой Сушкин во время этого всеобщего веселья сидел в своей квартире, держал самый строгий пост в пище и питье и неопустительно посещал все службы монастыря св. Митрофания. «Я, – замечает о. Макарий в своем дневнике, – не выходил [из дома] кроме монастыря св. Митрофания». Суровым постом и горячей молитвой он решился успокоить свою взволнованную совесть и облегчить себя от ее угрызений. Такая резкая перемена в образе жизни и поведении молодого Сушкина не могла не обратить на него внимания всех его знакомых.

Упомянутый выше тульский купец – причина его душевных настоящих мук, – узнав о таком поведении юноши, явился лично к нему и после удивления и убеждений вроде того, что для покаяния довольно и семи недель поста, а теперь время «основательного» приготовления к нему, ушел, приговаривая при этом: «Ну, Михаил Иванович! Ну, право от тебя я этого не ждал». В субботу на сырной неделе Михаил Иванович «приобщился» Св. Таин и, успокоив свою совесть исповедью перед священником, «уехал в Тулу».

Конец 1842 года, весь следующий год и до мая 1844 года Михаил Иванович жил почти безвыездно в Туле и находился под тем же строгим режимом «старших», в каком прошла вся его предыдущая жизнь. «Дедушка взыскивал строго, – пишет в дневнике о. Макарий, – а дядя еще строже; я почти, кроме воскресения к обедни, никуда не выходил». Изредка, впрочем, Михаил Иванович оставлял на короткое время Тулу и ездил «по воловням, где кормились быки. За быками и дома дела было пропасть, я почти не успевал. Верного человека не имел, которому мог бы передать мое, ибо для меня дядя и тетка точно были чужие», а брат Иван Иванович находился постоянно в разъезде. «Наконец, – пишет о. Макарий в дневнике, – заблистала для меня утренняя звезда, – я уехал в ярмарки и был в Лебедяни, Темникове, Тамбове, а потом ильинскую в Ромнах. Отдохнуло мое сердце. Я в Ромнах прилично одевался, был в собрании, театре. Так приятно прожил время, и ярмарка была удачная. Оттуда Бог сподобил меня быть в Киеве. Я приобщился Св. Таин, проживши пять дней. Мне грустно было расставаться с Киевом, но я поехал на Полтаву и в Харьков на ярмарку покупать шерсть… Из Харькова я поехал на Старый Оскол и Ефремов, где нашел восьмидесятилетнего дедушку. Мы с ним, слава Богу, прожили время хорошо. Ни одного выговора я не получил, слава Богу! Из Ефремова [отправился] в Лебедянь, из Лебедяни в Урюпинскую станицу. В Урюпинской станице я одолжил рыльского купца Жижина деньгами 1500 руб., которые [он и] увез, не сказавшись. Я тосковал, передал записку на руки, но денег не получал. Из Урюпинской станицы отправился в Кирсанов и Тамбов, где был уже мой дядя Иосиф Дионисьевич, оттуда мы поехали с ним в Тулу. Пробывши там и сыгравши свадьбу двоюродного брата, я уехал опять с дядею в Ефремов, Лебедянь, Липецк, Козлов и Моршу. В Морше дали мне дело – разливать сало. В это время я уезжал в Михайловскую станицу, и там тоже, надеясь получить деньги с Жижина, не получил. Я писал ему письмо и просил именем его выслать мне деньги, а сам уехал в Моршу для разливки. Целую зиму и все время я жил порядочно. Знакомых имел только два дома – Медведева и Демьянова. В это время мой отец с маменькою приехали в Тулу и я, отделавшись совсем, собирался ехать в Тулу. К величайшей моей радости Жижин деньги прислал, и я с полным удовольствием поехал домой к Святой».