Русские на Афоне. Очерк жизни и деятельности игумена священноархимандриата Макария (Сушкина) - [13]

». Правда, о. Макарий об этом своем юношеском желании замечает, что оно «посеялось видно на камени», т. е. не перешло в область действительного, не осуществилось тотчас же на деле, так как «солнце – частые посещения гостей дяди и из больницы и других – его развлекали», но на самом деле едва ли не это именно «неземное желание» и заронило в душу будущего аскета ту искру небесного огня, которая до времени лишь тлела, но потом, спустя долгое время, совершенно непонятным также для него самого образом, вдруг вспыхнула ярким пламенем, охватившим все его существо и поднявшим со дна его души полусознательное юношеское желание до такой высоты, что он на деле, самым настоящим образом взялся осуществить свои юношеские мечты и, как показала его жизнь, успел и сумел их осуществить.

Тяжело жилось Михаилу Ивановичу в одиночестве, но мало сулило радостей ему и возвращение из Москвы в Петербург его родителей. Отец по приезде тотчас же потребовал точный отчет во всех деловых оборотах и произвел строгую ревизию кассы, в которой обнаружил, к великому огорчению Михаила Ивановича, недочет 290 рублей ассигнациями. Вина в этом всецело пала на бедного юношу за его недосмотр. «Меня отец бранил и обижал, а я скорбел», – замечает о. Макарий в дневнике, потому что считал себя совершенно неповинным в данном недочете. Несколько позже обнаружилось, что виновником в данном случае был дядя Кондратий Дионисьевич, который, по слепоте своей, выдавал нередко прислуге вместо двугривенного по золотому.

Следующие два года своей жизни о. Макарий прямо называет «самыми неприятными» по случаю тех раздоров, которые шли в доме Ивана Дионисьевича между ним и его братом Кондратом Дионисьевичем вместе с его женою, женщиною «серого характера», доводившей кроткую Феодосью Петровну до положительной «истерики».

В 1840 году, по случаю страшного пожара вследствие поджога неизвестных злоумышленников в Туле, причинившего убытков на 200 тысяч ассигнациями, Иван Дионисьевич оставил Петербург и отправился к своему отцу. Хозяином в доме вторично был оставлен Михаил Иванович. Но после некоторого навыка и практической опытности этот второй дебют в роли ответственного хозяина оказался вполне удачным. Исполняя со всем усердием возложенную на него отцом тяжелую «комиссию», Михаил Иванович «старался заслужить доверие иностранцев и купечества» и по возвращении отца в Петербург все «дела сдал благополучно». Торжествуя свой успех в выполнении возложенной на него «комиссии» отцом, Михаил Иванович вскоре пережил несколько иных счастливых дней, о которых не преминул упомянуть в своем дневнике. 8 сентября он «удостоился видеть въезд в С.-Петербург великой нашей будущей Царицы Марии Александровны – добродетель была написана на ее лице», а затем 6 декабря «удостоился быть во дворце при обручении, видеть торжественный вход в церковь, приложиться к десной руке св. Иоанна Крестителя и видеть во всей славе своего Царя – Отца…».

Концом сорокового года жизнь петербургская Михаила Ивановича оканчивается, и с этого времени он уже никогда не видал нашей невской столицы. В последних числах декабря месяца он, хотя не без горьких слез и скорбей при расставании с родителями, но с сознанием, что «без скорби мы не делаемся людьми», покинул Петербург и вместе со старшим братом Василием Ивановичем через Москву отправился в Казань, где Сушкины закупали сырье. Свой приезд 12 января 1841 года в Казань Михаил Иванович приветствует в своем дневнике следующим интересным восклицанием: «Так началось для меня новое житие, может быть, к лучшему!».

Но увы! Михаил Иванович жестоко ошибся в своих ожиданиях. Жизнь казанская если не была хуже петербургской, то уж во всяком случае не лучше этой последней. Характер брата Василия Ивановича во многом напоминал характер его отца, через суровую школу которого он прошел и от которого успел многое позаимствовать для своей будущей деятельности даже и несимпатичного. К тому же Михаил Иванович далеко не был симпатичен своему старшему брату[12]. Неудивительно поэтому, что жизнь казанская казалась положительно несносной для Михаила Ивановича, так как повторились те же огорчения и приятности, какие он пережил в Петербурге, но с той разницей, что там все это выходило от отца, беспрекословное повиновение которому он считал для себя святою обязанностью, а здесь карающим лицом являлся его родной брат всего несколькими годами старше его. Нетрудно понять разницу и внутреннего душевного состояния в обоих положениях. «Брат меня обижал на каждом шагу, – читаем мы в дневнике, – и даже позволил (т. е. обижать) Александру», племяннику дяди Михаила Дионисьевича, приехавшему вместе с ними из Москвы. «В мае месяце мы, – говорится далее, – переехали на сушильный завод. Там жил грустно. Брат возложил на меня приемку кож и разборку, не показывая (т. е. как это делать). За самую безделицу строго взыскивал. Наконец мы ошиблись планом кожи, но поистине ошибся Александр, а вину свалили на меня. Когда у нас бывали гости, то я подавал им и дожидал, покуда (они) разъедутся». В таком приниженном забитом положении, при полном отсутствии «приятелей и знакомых», чем мог привлекать город «прекрасный и торговый» несчастного юношу? Где у кого мог искать он руку помощи, чтобы скорее настал желанный час» выхода из него. «Я скорбел, – пишет юный страдалец, – и в скорби прибегал к общему Утешителю… В это время, переделывая в Казани собор, нашли часовню, где молился св. Гурий и там образ Спасителя нерукотворный, написанный им самим на стене, и скамейку, которая вся истлела. Туда в моем горе я часто ходил молиться и просил, чтобы мне избавиться от Казани». Молитва его, наконец, была услышана покровителем и просветителем Всея Казанския Земли и «желанный час разлуки с Казанью для Михаила Ивановича настал скорее, чем можно было предполагать. Но, к его огорчению, и этот час не был освобождением навсегда от новых унижений и оскорблений со стороны его «старших». Осыпаемый «часто бранью» со стороны брата в самое «последнее время», пред выездом из Казани, он и не предполагал, что впереди его ожидают новые испытания и новые огорчения.