Русские. Книга 1 - [104]

Цинизм? Да, безусловно. Бунт? Нет. По мировым стандартам, советская молодежь на редкость покорна. Предположения многих западных наблюдателей о том, что ферменты политического брожения и диссидентская контркультура неизбежно вырастают из увлечения "рок”-музыкой, джинсами, длинными волосами и бородами, для России совершенно неосновательны. Правда, для некоторых молодых людей, особенно из провинции с ее узким мышлением, длинные волосы — это уже какой-то символ личного протеста. У детей элиты подражание Западу означает иногда отказ от постоянной озабоченности их родителей своей карьерой, стремления к политической власти. Но в больших городах, особенно среди образованной верхушки среднего класса, импорт "поп”-культуры с Запада стал настолько широко распространенным и власть предержащие стали к нему настолько терпимы, что это явление потеряло всякое политическое содержание и остроту, ’На Западе джинсы — символ протеста. — заметил Александр Гольдфарб, задумчивый молодой еврей, научный работник, выходец из хорошей семьи, — но у нас они — символ обеспеченной жизни. Если же вы считаете, что джинсы входят в число примет, символизирующих противодействие авторитету родителей или властей, то вы абсолютно не правы. У вас (американцев) все это происходило органически. Джинсы стали популярны среди западной молодежи, недовольной войной во Вьетнаме или образом жизни родителей. Они стали символом бедности, бедности напоказ, ведь американская молодежь сочла, что выглядеть бедным — высший шик. Но здесь эволюция происходила иначе. Джинсы и "поп“-культура пришли к нам извне. У нас джинсы свидетельствуют не о бедности, а об обеспеченности, о богатстве. Именно поэтому цены на них вздувают на черном рынке больше, чем на другие товары. Допустим, новые джинсы в Америке стоят десять рублей, а хорошие шерстяные брюки — двадцать пять. Но у нас вы можете услышать, что кто-то заплатил 75–80 рублей (100–106 долларов) за пару джинсов и 200 рублей (267 долларов) за джинсовый костюм и, может быть, всего 15–20 рублей (20–26 долларов) за брюки, сшитые из гораздо лучшего материала. Джинсы имеют свою, "снобистскую ценность". Александр помолчал, чтобы я успел обдумать услышанное. Мы сидели у него на кухне, пили очень горячий крепкий русский чай и жевали твердый сыр. Он отпил глоток и стал рассказывать мне об интересной встрече, доказывающей, что между приверженностью к западной "поп"-культуре и политикой очень мало общего. Александр — молодой человек с сонным взглядом и густой черной бородой, облаченный в мятый, видавший виды джинсовый костюм, делавший его похожим скорее на выходца из лагеря Беркли, чем на бывшего научного сотрудника одного из самых знаменитых советских научно-исследовательских институтов. Он был активным диссидентом, было ему немногим меньше тридцати и он принимал активное участие в борьбе евреев за выезд в Израиль, в чем ему долго отказывали власти (в конце концов, он получил разрешение на выезд — в 1975 г., уже после того, как я покинул Москву). Будучи сыном крупного ученого, Александр имел возможность сталкиваться с представителями высших слоев советского общества. Он рассказал мне, что, за несколько месяцев до нашего разговора, на одной вечеринке встретился с сыном Владимира Семичастного, бывшего шефа КГБ, весьма видного партийного деятеля, известного жесткостью проводимой им линии. "На мне были джинсы, на нем (сыне Семичастного) — тоже”, — вспоминал Александр. Молодые люди разговорились, и оказалось, что у обоих были пластинки "Иисус Христос — суперзвезда”, последний в то время крик моды на черном рынке. У Семичастного к лацкану куртки был приколот комсомольский значок, и когда разговор зашел о политике, немедленно произошло столкновение.

”Пока речь шла о "поп”-культуре, мы говорили на одном языке, — рассказывал Александр, — но стоило перейти к политике, как взаимопонимание кончилось. Он настолько вышел из себя, когда я стал критиковать советскую политику помощи арабам и защищать Израиль, что заявил — если бы мы оба попали на Ближний Восток, то были бы "по разную сторону баррикад” и он, ни секунды не колеблясь, стал бы в меня стрелять. Я ответил, что я стрелял бы в него. Вот так-то. У каждого из нас были джинсы и пластинки с "Суперзвездой”, но это еще ни о чем не говорило, разве что о нашем происхождении из семей элиты: он — из политической, я — из научной. Он смог достать джинсы благодаря положению, занимаемому его отцом, а я — потому, что мой отец имел возможность ездить за границу и купить их на Западе. Но джинсы сами по себе не несут политической нагрузки”.

Примерно такую же точку зрения высказывали и другие молодые люди; они говорили не только о джинсах и "рок"-музыке, но и о том, что, слушая передачи западных радиостанций или читая исподтишка запрещенные романы Александра Солженицына либо другую нелегальную литературу, люди в своих общественных проявлениях продолжают оставаться консерваторами, угодниками, конформистами. "На работе они выглядят и поступают, как положено", — сказал молодой редактор правого московского журнала, не очень-то вписывающийся в среду своих коллег. Другой молодой человек, комсомольский вожак учебного института, отличавшийся, впрочем, либеральными политическими взглядами и фанатически влюбленный в западную "рок"-музыку, подтвердил, что по отношению к установленному в стране порядку он в принципе лоялен. Когда же американский собеседник заметил, что не видит в среде советской молодежи движений протеста против университетских порядков, брожений в студенческих городках с требованиями больше считаться с голосами студентов при решении их дел, стремления разоблачать политику своей страны, как это делают молодые американцы, молодой русский недвусмысленно заявил: "Если мы любим Джимми Хендрикса (американский исполнитель песен в стиле "рок”), это еще не значит, что мы меньше готовы сражаться за свою страну”.