Русские беседы: соперник «Большой русской нации» - [39]

«Одни из украинофилов взялись за сепаратизм искренно, из любви к народу, думая, в своем увлечении, этим облагодетельствовать его, другие – и таких большинство – оттого что голова ничем не занята: для них достаточно было видеть, что украинофильство входит в моду что другие делают то же самое, третьи – вследствие своего не русского происхождения, наконец, четвертых манит слава основателей малорусской литературы, если они успеют ее создать, и некоторые другие причины… Если бы им удалось создать малорусскую литературу, то их, как основателей, как положивших начало, будут прославлять, они будут жить в потомстве, а в русской литературе они прошли бы бесследно» (стр. 80).

Злую верность этой характеристики, как злым, впрочем, прочитывается любое отчуждающее описание, можно оценить, обратившись, например, к соответствующим фрагментам «Автобиографии» Михайло Драгоманова или, на несколько другом материале, к его же «Австро-Руським воспоминаниям»[27].

К поднятому Ивановым тезису о том, что «сепаратизм национальный» по меньшей мере сопоставим по угрозе с «сепаратизмом государственным», и не подозревая украинофилов, по меньшей мере прямо, в стремлении отделиться от империи (их действия закономерно понимались как прямая угроза национальному единству «[обще]русской нации»), присоединился Ригельман, в 1875 г. опубликовавший в «Русском вестнике» под псевдонимом «Z.» обширную статью «Современное украинофильство», где бросал упрек:

«Вы оговариваетесь, что не желаете политического отделения от России, но духовное обособление гораздо хуже: границы государства есть дело исторической случайности, есть следствие часто причин случайных, если можно так выразиться, – появления на престоле государя-завоевателя, господства системы округления или учения о естественных границах, ловкости какого-нибудь дипломата на конгрессе и пр, но гораздо глубже коренятся причины духовного объединения народов в слове и литературе. Там, в государстве, является простое сожительство граждан на одной территории и под одним уставом, здесь, в области слова, полное родство, и не телесное, а духовное, выражающееся в общей работе, взаимодействии, иногда борьбе всех духовных сил коллективной личности, народа, в общих усилиях его к совершенствованию, образованию, развитию. Поэтому тут обособление какой-нибудь части его неминуемо вредно отзовется как на той части, от которой ветвь отделяется, так и на отделяющейся, произведет оскудение сил в обеих, подобно тому как отводом воды вы можете причинить обмеление судоходной реки и образовать два ручья, пригодные разве только для водопоя. Западное Славянство представляет столько печальных подтверждений этой истины, что излишне было бы доказывать ее» (стр. 183–184).

В центре обвинений Ригельмана оказалась статья Драгоманова «Литература российская, великорусская, украинская и галицкая», опубликованная в органе галицийских «народовцев», «Правде», в 1874 г., а в особенности то обстоятельство, что Драгоманов выделил три (!) литературы: (1) общую русско-европейскую и две народные, (2) великорусскую и (3) малорусскую (стр. 175–180, цитата из Драгоманова и разбор). Попутно заметим, что точка зрения, защищаемая Драгомановым, далеко не столь курьезна, как может показаться, если при спорах вокруг перевода Священного Писания речь шла о переводе на «простое наречие русское», как писал Фотий и как мыслили его сторонники, полагая что русское, что малороссийское лишь наречиями церковнославянского языка, то и для последующих десятилетий русский литературный язык отнюдь не выглядел устоявшимся. Принятый язык литературы, образованного общества воспринимался не только как плод недавних усилий, но и как до сих пор пребывающий в активном движении. Так, размышляя о трудностях, с которыми столкнется перевод богослужения на русский язык, Ю.Ф. Самарин писал И.С. Аксакову 23.Х.1872 г.: «Нечего себя обманывать: для простых людей наш славянский – почти то же, что латинский, с другой стороны, нельзя себе представить богослужения на языке не кристаллизованном, не отрешенном от развития и колебаний живого, разговорного языка, который, особенно у нас, изменяется так быстро, что книга, писанная тому назад лет двадцать и в то время казавшаяся образцовою по слогу, теперь кажется почти смешною [выд. нами. – А. Т.]» ([Аксаков, Самарин], 2016: 290). Понятно, что для 1870-х это уже не так, но ведь то, что мы называем «современностью», – результат нашего опыта, оглядки на прошлое, и потому мы судим обычно о современности так, как если бы она была недавним прошлым, той реальностью, которой уже нет, но которая имеет очертания, в отличие от современности, которой еще только предстоит их получить.

Следует отметить, что с начала 1860-х годов центр украинофильства начинает перемещаться из Петербурга в Киев – географическое перемещение имеет в данном случае большое значение, отражая изменения, происходящие в движении: в 1830-е интерес носит преимущественно этнографический, ретроспективный характер, его центром выступает Харьковский университет, в 1840-х на передний план выходит Киев, где в атмосфере ранней «русификации», после Ноябрьского восстания, открытия университета (вместо польского по характеру университета в Вильно и Каменец-Подольского лицея) как агента имперской политики, под влиянием имеющего уже значительную историю польского «украинофильства» возникает первый вариант украинского модерного национализма, ограниченного в это время поднепровскими губерниями, но уже стремящегося использовать ресурсы, предоставляемые центром, как это делает Кулиш, публикующий свои тексты в столичных журналах. Тяготение к столице – ярко проявившееся в роли Петербургской Громады конца 1850-х – начала 1860-х, издании в Петербурге «Основы», деятельности петербургской украинской типографии Кулиша и т. д. – необходимо постольку, поскольку в это время нет возможности не из столицы мобилизовать сторонников украинского национального движения – они слишком малочисленны, чтобы какая-либо региональная площадка оказалась способна стать местом эффективного объединения. В начале 1860-х годов украинофильство рекрутирует значительное число новых сторонников, из младшего поколения – ресурсы, в том числе репутационные, накопленные благодаря петербургскому этапу, оказывается возможно продуктивно использовать уже на региональном уровне – в Киеве и в других более или менее значительных центрах Юга России, где сторонники украинофильства занимают относительно устойчивые позиции – от Антоновича и Драгоманова, принимаемых на службу в Киевский университет, до различных служащих по линии Министерства народного просвещения, например служащих в губернских и уездных городах. Подобную эволюцию можно сопоставить с куда менее развитым сибирским областничеством, для которого и на первоначальном этапе, и во время вторичной консолидации (после репрессий второй половины 1860-х годов) центром объединения становится Петербург – сначала как место учебы для сибирской провинциальной молодежи, там же располагаются конторы журналов и газет, где в основном сотрудничают тяготеющие к областничеству авторы, а в дальнейшем – и местом основания собственного издания, «Восточного обозрения», и только уже затем, в начале третьего десятилетия существования движения, оно оказывается способным сменить локализацию, в том числе и за счет подъема (материального и интеллектуального) провинции, теперь соединенной с центром телеграфным и железнодорожным сообщением, обладающей существенно уплотнившейся культурной и образовательной средой (рост числа гимназий, реальных училищ и т. д., рост чиновничества и т. п. сфер занятости для людей интеллигентного труда).