Русские беседы: соперник «Большой русской нации» - [38]

«Что касается до сепаратизма государственного, то действительно в настоящее время это „нелепость смешная“ каковы бы ни были желания сепаратистов. Хотя, по словам подписавшихся под „Отзывом“ „никто из них не говорит и не думает о политике“ но во всяком случае справедливо то, что сепаратизм национальный, которого они открыто желают, ведет со временем к сепаратизму государственному. Как ни важен последний, но в интересе просвещения первый, на наш взгляд, еще важнее, затрагивает самые чувствительные струны, а потому мы намерены поговорить о нем подробнее» (стр. 70).

Если авторы «Отзыва…» отводят подозрение в «сепаратизме государственном», то статья Иванова призвана продемонстрировать, что угроза «сепаратизма национального» не меньшая, но иная: его оппоненты заявляют о лояльности империи, тогда как Иванов говорит, что их стремления направлены к тому, чтобы образовать отдельную национальность и воспрепятствовать складыванию «одной великой нации». Он соглашается, что обучение на литературном русском «будет [для малороссов] несколько… менее успешно, чем на местном. Но и это маленькое замедление, думаю, с избытком вознаграждается тем, что учащему становится вполне доступной русская литература, что он получает возможность к дальнейшему образованию и развитию, сближается, посредством общего языка, с более образованными классами, усваивает себе язык суда, законов, администрации, что он, наконец, приходит к слиянию с прочими частями русского народа в одну великую семью, в одну великую нацию, как уже слились теперь различные части германской и французской наций» (стр. 83) – и отказывается вести разговор на языке «прав», отмечая, что его оппоненты утверждают: «Малороссы по своему числу имеют право на особый литературный язык, как будто речь идет здесь о праве, а не о пользе» (стр. 90).

Тем самым Иванов ничуть не отрицает возможности украинофильского проекта – его аргументация касается желательности подобного варианта развития события и последствий для проекта «великой нации». То, что отвращает от «московской централизации», осмысляется им как временное, более того – уходящее в прошлое:

«С распространением образования и особенно с принятием деятельного, самостоятельного участия народа в своей судьбе, в общественных делах… подражательность, как мы начинаем замечать и у нас, становится слабее, в основу полагаются новые, самостоятельно выработанные начала… „Оторванность от почвы“ о которой так часто некоторые твердят, исчезнет, почва явится, но только гораздо лучшая, гораздо более широкая и твердая. Литература, представительница великого, говорящего одним языком народа разовьется величественно. Воспринятое, выработанное и вырабатываемое образованным слоем общества распространяется и будет распространяться на большую и большую массу, и, следовательно, самый этот образованный круг, бывший вначале незначительным и сделавшийся уже теперь довольно обширным, будет более и более распространяться, пока не охватит и не включит в себя всю массу, стоявшую до сих пор вне исторического хода, и она таким образом постепенно становится наследницей всего выработанного предыдущими веками, всем историческим развитием западноевропейским и нашим.

Таким образом, все дурные стороны централизации московской, с ее батогами, развившейся по образцу „Византии и Сарая“ (слова г. Костомарова из его вступительной лекции) и немецко-петербургской, с ее бюрократизмом, исчезают и мало-помалу совсем исчезнут, но великие, истинно-благодетельные плоды той и другой останутся навсегда и заставят потомство вполне забыть их дурные стороны» (стр. 72–73).

Иначе говоря, Иванов признает проблему «оторванности от почвы», отчужденности интеллигенции, ее стремления сблизиться с народом, обрести в нем опору, но противопоставляет украинофильскому варианту – сближению с тем народом, который есть, начать говорить и писать на том языке, на котором местное простонародье понимает: вариант, когда «образованные слои общества» транслируют свою, уже наличествующую общую для них культуру, вниз, к разобщенному народу, в итоге обретающему также единство и «самостоятельное участие… в своей судьбе». Отвержение украинофильского проекта тем самым оказывается сопряженным с принятием не существующего порядка вещей, а другого образа развития – вопрос, стало быть, не только в привлекательности этих вариантов, но и в их реалистичности: по меньшей мере в 1862 г. либеральный проект в изложении Иванова не представляется заведомо утопическим.

Поскольку речь идет об «образованных слоях», то Иванов, опираясь на собственный опыт, анализирует, что делает украинофильство привлекательным, отмечая взлет популярности с конца 1850-х годов. Прежде всего он выделяет общие симпатии к национальным движениям, восхищение романтическими образами Рисорджименто и т. п., чем проникнуто время: «они считали долгом сочувствовать всякому национальному стремлению, являться, если можно, его двигателями, не разбирая, к чему и зачем» (стр. 79), попутно замечая, что стремления итальянцев «совершенно противоположны стремлениям украинофилов: там разделенные части стремятся соединиться, здесь разъединиться» (стр. 79), доведя эту мысль до конца, можно сказать, что именно себя и сторонников представленного им взгляда Иванов мыслит законными единомышленниками Рисорджименто – что подтверждает общность понимания и общность символических образцов, за право обладания которыми идет борьба. Среди сторонников украинофильства он выделяет на основе преобладающей мотивации следующие основные группы: