Русские беседы: соперник «Большой русской нации» - [30]

Галицийская идентичность в 1840—1890-е находится на распутье между несколькими вариантами, получающими эпизодическое преобладание, но до последних лет XIX в. не исключающих остальные: это «общерусская», «украинская/руськая» и «русинская» (которую центральные австрийские власти предпримут попытку трансформировать в территориальную, «галицийскую») идентичностные модели. Последняя из них, впрочем, довольно быстро уходит на второй план (чтобы получить относительное возрождение уже на рубеже XX–XXI вв.: яркий представитель этого направления в настоящее время – П. Магочий), поскольку галицийская ситуация определяется противостоянием (и поиском компромисса) с польскими течениями, а символический капитал «русинства» недостаточен в этом противостоянии. Апелляция к некой большей общности, стоящей за местными группами («украинской» или «русской»), позволяет придать этим группам вес, превосходящий их ситуативное влияние: они выступают уже репрезентантами некоего иного целого, обладающего ресурсами, намного превосходящими те, которые имеются в распоряжении галицийских русинов, и тем самым не давая возможности замкнуть «решение вопроса» в пределы границ провинции (делая любое локальное решение – не окончательным).

Исходная – и сохраняющаяся вплоть до середины XX в. – ситуация, в которой находятся украинские национальные группы и движения, – это ситуация между Польшей и Москвой, между двумя общностями, имеющими и гораздо больший, в сравнении с украинским, политический (а также социальный, экономический, культурный) ресурс – и гораздо более сформированные национальные движения. Украинский национализм изначально оказывается в ситуации ответа на «двойной вызов» и испытывает двойное влияние, поскольку соседствующие национализмы естественным образом конкурируют и «зеркалят» друг друга, так как соперничают в борьбе за одни и те же территории, одни те же этнические общности, где «этническое» положение надлежит переопределить как то или иное национальное.

При этом, в отличие от сложившейся существенно позднее модели описания, основным антагонистом для возникающего украинского национального движения оказывается польское. Собственно, толчком для формирования модерного украинского национализма стало польское восстание 1830–1831 гг.[19], которое в свою очередь продемонстрировало переход от прежних, раннемодерных категорий («нация» в смысле представительства, где «нация» и «шляхта» тяготеют к совпадению) к отождествлению «нации» и «народа», ставя задачу претворить «народ» в «нацию»[20]. Для малороссийских интеллектуалов (используем это анахронистичное понятие за неимением лучшего для обозначения той общности, которая включает образованных священников, преподавателей училищ и гимназий, студентов университетов и коллегиумов, слушателей семинарий и духовных академий и т. п.) это стало вызовом^ первоначально стимулирующим имперскую лояльность (описываемую недифференцированно как «российскую» и «русскую»)[21] – при одновременном внимании к локальной идентичности, к «малороссийству», что не входило в противоречие с существующим имперским каноном. Показательно, что именно в этот период (уже с начала 1820-х годов, по мере того как «польская угроза» начинала восприниматься в качестве все более реальной) под покровительством (или даже по инициативе) как местных, так и центральных властей предпринимаются значительные работы по изучению истории Малороссии (альтернативные версии будут представлены в работах Д.Н. Бантыш-Каменского, инициированных генерал-губернатором Репниным (см.: Дорошенко, 1929), и появившейся в ответ в 1842–1843 гг. «Истории Малороссии» Н.А. Маркевича).

Центрами формирования протонациональной повестки стали земли бывшего Гетманата и Слободской Украины – при существенном отличии в ориентации, поскольку кружкщ существовавшие в Гетманате, были обращены преимущественно на традиции казацкой старшины (существенным ударом для которых стала ликвидация казачества после Наполеоновских войн и отказ от планов восстановления казачества в Гетманате, заявленных после начала Польского восстания 1830 г.). Так, из этих кругов вышел текст «Истории русов», оказавшийся одним из главных текстов украинского национализма, однако сама «История» была порождена взглядами, качественно от него отличными: ее автором/авторами были представители мнений и убеждений стародубской казацкой старшины (см.: Plokhyj 2012) – той группы, которая тяжело переживала утрату прежних привилегий, отмену Гетманата и постепенную ликвидацию казацких полков. Они были лояльны империи – и стремились к сохранению (а на тот момент уже скорее к восстановлению) своего прежнего, особого положения: привилегий и одновременного включения в имперскую элиту. Отсюда специфическая двойственность текста: представление Богдана Хмельницкого идеальным героем и создание «гдячского» мифа, когда договор, подписанный в 1658 г. преемником Хмельницкого с Польшей (фактически аннулировавший соглашение, достигнутое после Переяславской), оценивается как достижение «идеального» состояния (в том числе за счет прямого искажения условий соглашения, достигнутого в Гдяче), или другой пример – осуждаемый авторскими ремарками в тексте, Мазепа через вкладываемую в его уста речь обрисовывается явно положительно – именно в случае с Мазепой текст как бы «двоится», достигая вновь единства в образе гетмана Полуботки. Последний сюжет лучше всего выражает позицию создателя/создателей «Истории»: Полуботок, защитник прав Гетманата, везущий петицию с протестом против ликвидации поста гетмана и заведенной Малороссийской коллегии, куда были посажены одни «москали», героически защищает права своей «нации» против деспотизма, оказываясь правым перед судом истории в своем столкновении с Петром, которого текст вынуждает незадолго до смерти Полуботка признать его моральное торжество – здесь автор говорит уже языком романтического национализма, только «нация», о которой идет речь, – это двоящийся феномен: «нация» в смысле политического представительства («козацкая нация», куда не входят те же крестьяне) – и «нация», расширившаяся до всего «народа». Текст, отстаивающий старшинские привилегии и права Гетманата, апеллирующий именно к правам в качестве «русских» и входящих в общее имперское целое, обладающих привилегиями именно в качестве таковых (и отстаивающих их от того, что оценивают как нарушение, используя язык нарушения прав, порушенной справедливости), одновременно использует систему новых понятий и символов, уже связанных с модерным национализмом. Эта особенность и обеспечит тексту уникально долгую идеологическую жизнь, позволяя прочитывать его как пафосное изложение истории «украинского народа/ нации», отождествляя «украинскую нацию» с «козаками», от лица которых как политико-правовой общности повествует «История».