Русские беседы: соперник «Большой русской нации» - [29]

Аналогичный процесс радикализации можно наблюдать и в украинском национальном движении, когда, например, в ситуации 1-й пол. 1880-х годов большинство киевской «Старой громады» выступило против позиции М. Драгоманова (отстаивавшего «федералистскую» программу реформирования Российской империи), оценивая последнюю как соглашательскую, пророссийскую, и выступая с принципиально антироссийскими требованиями, исключая всякий компромисс (в том числе в языковом вопросе, на тот момент ставшем центральным, позиции по которому служили выражением общих политических установок, прямо не называемых по условиям места и времени). Поскольку для надднепрянских деятелей «Старой громады» реальные возможности деятельности были предельно ограниченны (сводясь по преимуществу к поддержанию самого факта существования «Громады»[18] и к работе над словарем), то для них – в отличие от Драгоманова, включенного, с одной стороны, в российский общеимперский политический процесс, тесно связанного с земским либеральным движением 1870—80-х годов, а с другой – с галицийской политикой и потому ориентированного на возможность конкретного политического действия, в последнем не было нужды. Текущее политическое бессилие и отсутствие реальных перспектив стимулировало радикализм политических желаний, не сдерживаемых вопросами практического осуществления, одновременно порождая надежду на некую «иную» силу, способную выступить тем, кто реализует желания данной группы (отсюда известные надежды на Бисмарка или на новый курс венского правительства и т. п., попытки достигнуть соглашения с польскими политическими группами в конце 1880-х – начале 1890-х).

В истории украинского национализма XIX – начала XX в. мы постоянно наблюдаем контраст между весьма ограниченными конкретными действиями, текущей программой – и постулируемыми общими целями и задачами. Если на практическом уровне, например, для 1880-х годов существенным достижением будет организация концерта с украинскими народными песнями, то стремлением здесь будет радикальное изменение всей политической карты Восточной и Центральной Европы. Если численность самых крупных групп едва достигает пары-тройки сотен человек (включая сочувствующих), то идеологической перспективой являются массовые движения (в ситуации, когда в надднепрянской Украине отсутствуют даже легальные анализы чешских, сербских и т. п. «матиц»).

Подобный контраст, в числе прочего, порождал и двойственность реакции имперских властей: для одних украинские националистические группы оценивались как угроза реальная и ближайшая, требующая последовательных и жестких репрессивных мер как ответа на радикальные цели, которые эти группы ставили, и неприемлемости их «чаяний» для существующей власти, для иных эти группы выступали как малочисленные кружки и объединения, радикализм которых связан с их положением в данный момент – и каковые могут быть использованы в рамках имперской политики, с ними возможен компромисс, причем не только тактический, но и стратегический (условия для которого создадут возможности для культурной работы, например побуждая к отказу от нереализуемых целей), при этом компромисс выстраиваем на основе наличия общего противника:

– для российской ситуации таковым будет выступать в глазах центральных властей польское национальное движение, угроза которого оставалась постоянным фактором (несмотря на существенное ослабление этого движения в период 1865—1880-х годов),

– для австрийской ситуации, соответственно, общим противником оказывается Российская империя (и политика «русификации»), против которой возможно долгосрочное объединение либо трех сторон (центральной власти, польских политических групп и украинских), либо двух (центральной власти и украинских политических групп), при этом в любом случае центральная власть выступает в качестве арбитра и защитника, ограничивая польские притязания в Галиции (или же, в ситуации 1867–1890 годов, когда Вена рассматривает поляков в качестве «третьего», «младшего» партнера в системе имперского управления, центральное правительство – тот участник существующей комбинации, позиция которого может быть переопределена благоприятным для украинских групп образом).

Выход за пределы оптики противостояния демонстрирует, например, что для галицийской ситуации с конца 1840-х до 1890-х годов характерно наличие широкого спектра украинских националистических движений, от «москвофильства» до «народничества» и оформляющихся к концу этого периода в самостоятельное политическое направление «радикалов», где для первых ориентация на Российскую империю отнюдь не означает принятия идеи «общерусской» нации (по крайней мере в том смысле, который подразумевается сторонниками взглядов М.Н. Каткова или приверженцев позиции поздних славянофилов, представленной аксаковскими изданиями). Для «москвофилов» определяющим фактором их позиции будет позиция в рамках восточно-галицийской политики, где отсылка к «общерусской» идентичности – способ «укрупнения» себя в противостоянии польскому политическому преобладанию (и приобретение веса в глазах местного населения – примечательно, что авторитет одновременно утверждался и через апелляцию к «Руси», выступающей довольно неопределенным понятием, конкретизация которого не входила в планы апеллирующих, и к чему их, напротив, стремились принудить оппоненты, дабы использовать это как аргумент в политической борьбе, в «сепаратистских планах», стремлении к отделению от Австрийской империи, и через апелляцию к «Вене», австрийскому императору – как политическому защитнику от польского преобладания, когда обвинение в «сепаратизме» адресовалось именно галицийским полякам). Аналогично для «народовцев» противостояние «москвофильству» будет выступать способом добиться содействия имперского центра – в идеале осуществить разделение Галиции на две коронные земли, Восточную и Западную, демонстрируя свою лояльность и принципиальный характер противоречий с «общерусским национальным проектом» в условиях ухудшающихся отношений двух империй с конца 1870-х. Но вплоть до 1890-х годов национализм «народовцев» будет ориентирован преимущественно против польского преобладания в Галиции, практически не имея выходов за пределы австрийского политикума.