Русская Венера - [85]

Сходил к экскаватору, принес масла, смазал скрипевший ворот и уселся у окошка.

Ельник на том берегу вдруг затянулся серым, прозрачно-косматым дымом. Володя удивился, плотнее прижался к окну — оказывается, сеял меленький, почти невидимый вблизи дождь. Тем не менее его хватало, чтобы быстро разъесть, расквасить красную глину дороги, а со склона горы, в которую врезался карьер, соскальзывать тихими, мелкими, но настойчивыми ручейками — и уже бесшумно пенилась у подошвы, кружила грязные тусклые пузыри унылая, какая-то неуместная здесь лужа. И в карьере, меж валунов, растеклись бурые, густые, масляно блестевшие языки. Володя включил самодельную печку, хотя в избушке было тепло и сухо. Но серая мокрядь и как бы безжизненно притихшая окрестность, показалось Володе, выползали к нему: он зябко ссутулился и, потирая руки, склонился над печкой: «А что же тут в большие дожди творится? Как щепку меня унесет и затянет в какую-нибудь лыву».

Дождь взялся похлестче, сразу стемнело, и Володя включил маленький прожектор, прикрепленный над стрехой, — желтое одинокое око на темном, мокром лице избушки.

Увидел поплывшие к нему огоньки, потянулся из двери, высматривая номер машины, но тот был заляпан грязью. Володя выскочил, быстро опустил шлагбаум и быстро назад — под оглушительно недовольный гудок: «Как бы не так. Сам по дождю пробегись».

Шофер погудел, погудел, но делать нечего — хлопнул дверцей и, натягивая кожаную курточку на длинные кудрявые волосы, побежал к избушке. Черный, злой, изо рта искры, папиросой задел за косяк, с порога закричал:

— Отворяй к черту! Ошалел — под дождем бегать! ГАИ нам мало! Тут еще палок наставили!

— Иди номер протри. И ори меньше.

— А ты что, спросить не мог?! Надо, так иди протри. Мне за рейсы платят, не за беготню! Пиши! — Шофер прокричал номер самосвала.

— Со слов ни-че-го писать не буду. Иди протри. — Володя уже еле сдерживался. — Учет и контроль — понял? Я сейчас осуществляю!

— Ах ты гнида! Сморчок! Плевал я на твой учет. — Шофер выскочил, Володя за ним.

— Извинись немедленно! Ты по какому праву!

Шофер поднимал шлагбаум.

— Извинись! — зашелся Володя и схватил шофера сзади. Тот локтем шибанул Володю и побежал к машине.

Володя кинулся к вороту, ручку — дерг, дерг — туда, сюда — заело. Он тряс кулаком и чуть не плакал. Шофер захлопнул дверцу, мотор взвыл.

Тогда Володя, крича свое «извинись!», выскочил на дорогу и лег поперек ее в вязкую, красную жижу.

Опять хлопнула дверца, шофер, испуганно матерясь, скользя, подбежал к Володе, подхватил под плечи:

— Парень, вставай, парень, ты что?!

— А то! — Володя вырвался из его рук. — Извинись немедленно.

— Ну, хрен с ним. Извини. Ты как такое надумал-то? — Шофер шел за ним и все пытался приобнять его, попадал ладонью в жижу, стекавшую по Володиной спине, отдергивал руку, вытирал о штаны и снова забывал, тянулся поддержать, привлечь Володю.

В избушке шофер помог ему стянуть рубашку и с ней в руках вдруг сел.

— А если бы прозевал я?! А тормоза бы отказали?! — он опустил голову. Потом устало добавил: — Этой бы рубашкой да по морде тебя.

— Опять! — вырвал у него рубашку Володя.

— Все, все. Нет, ты можешь представить?! Вдруг бы тормоза отказали?!

— Надолго бы перестал хамить.

Шофер больше ничего не сказал. Встал и, качая головой, вышел.

 

Видимо, шофер самосвала постарался изобразить Володю «парнем с приветом», потому что везде теперь встречали его с подчеркнутым вниманием. Продавщицы, пряча улыбки, прямо-таки исходили вежливостью: «Что вам, молодой человек, пожалуйста, молодой человек»; раздатчицы в столовой, пожилые женщины, напротив, скрывали жалостливые вздохи и говорили: «Кушай на здоровье, сынок» — и масла в кашу, и сметаны в борщ не жалели. А шоферы в его смену притормаживали у избушки и коротко, как казалось Володе, насмешливо гудели: записывай, мол, и под колеса не бросайся.

Володя догадывался о шедших за спиной разговорах: «вон парнишка-то идет», «ну, тот самый, из-под колес… ну, да… да не видно, а точно — того… ох, да и тощенький какой — вот беда человеку выпала» — и злился, и возмущался, но понимал, что теперь любое его, пусть самое верное, слово в защиту справедливости вызовет смех или жалостливые усмешки. Не по себе ему стало, томила его длительная безгласность — оказывается, привык он уже к возбуждающему действию перепалок, обличений, как курильщик к никотину.

Приходил с работы и отрешенно валялся на кровати, не желая участвовать в общежитском гомоне, хохоте, во внезапных компаниях и спорах. Пытался читать, а если не удавалось, шагал по длинному общежитскому коридору. В него выходили двери и мужских комнат, и женских, и семейных — общежитие было смешанным, и Володю развлекала мысль, что запахи духов, пудры, перемешавшись с запахами мазутных роб и табака, превратились в причудливый запах мокрых пеленок и кипящих щей. Настроение у него выправлялось, и он шел в пустующий красный уголок полистать газеты.

Там он и застал одним поздним вечером Светку, пятилетнюю девочку, жившую с матерью в соседней с Володиной комнате. Светка с коленками забралась на стул и, подперевшись кулачком, свободной рукой листала желтую, замызганную подшивку «Крокодила».