Русская Венера - [83]

— Допустим. И сообщество, и товарищество существуют. Вы помогаете друг другу, оставаясь на вторые и третьи смены, выручаете друг друга из разных авралов и досрочных сдач. И это говорит, что вы — хорошие, нормальные люди, с товарищескими отношениями внутри работы. Но почему я не ощущаю созданную вами духовную ценность? Не чувствую токов вашего товарищества и вашего рабочего бескорыстия? Эта ценность внутри вас, внутри вашего сообщества! А Соборная горка — бесспорная ценность для всех. Я вхожу под ее березы и, уверяю тебя, думаю не о сверхплановых процентах. Я думаю о своей судьбе и как она не согласуется с этим березовым покоем. Почему?

— Лена, сдаюсь. Ты — спорщица со стажем, с опытом. Напряжение не для меня. Уже в глазах двоится.

— Как некрасиво, Петр Хрустов, признаваться, что устал думать.

— Что поделаешь, Леночка…

Елена Сергеевна подвела черту и под этим днем: не умеет, а может быть, не любит Петр Хрустов думать, заслоняется от этого занятия усталостью, расхожей житейской мудростью: главное — о деле думать, а о жизни — необязательно. И спорить совсем не может, а мог бы ее урезонить, кое в чем были, были у нее уязвимые построения. Про товарищество он здраво говорил и с сердцем. Молодец.

Петр Хрустов подумал перед тем, как провалиться в сон: «Времени у нее свободного много. Вот и раздумывает. Дети ей нужны, заботы».

Ходили в кино, подолгу гуляли, но чаще сидели в ее комнате, сумерничали под пианино и негромкие разговоры.

— Правда, что ваша домна — самая большая в мире?

— Правда.

— А правда, что самая последняя в мире? И, еще не достроенная, уже устарела?

— Почти правда. Вон ветряки. Казалось бы, для фильмов о Дон Кихоте остались. А сейчас к ветрякам, к принципу, точнее, ветряков во всем мире возвращаются. Домна устарела, но много пользы и выгоды, так тобой ненавидимых, сопутствуют ее существованию.

— Какое у тебя главное желание?

— В жизни?

— Разумеется.

— Много работать, вырастить кучу детей, по воскресеньям ездить на подледный лов. А потом — в баньку, под веник. И после баньки — четвертинку.

— Шутишь, Петр Хрустов?

— Торопливо рассказываю. Сидишь над лункой, и так радостно присутствовать в мире. Вряд ли это объяснишь.

— Все же попробуй.

— Лен, а ты вот все с духом носишься. Надо жить духом, надо думать о духе… Как это?

— Всегда быть недовольным собой. И сомневающимся. Сделал, сказал, чего-то достиг — немедленно усомнись. Так ли сделал, так ли сказал.

— Н-да-а… А я почти всегда собой доволен. Работаю старательно, устаю, ближнему зла не желаю. В чем тут сомневаться?

— Если не думать, то ни в чем. Все и так хорошо.

— Лен, может, нам соединить Соборную горку с Железной?

— Подождем немного. Вдруг нельзя соединять. А мы начнем крушить, ломать, так сказать, изо всех сил соединяя.

— Лен, можно я тебя поцелую?

— Рано. Как говорит моя подруга, мало гуляем.

— Врет твоя подруга. С детского сада гуляем.

— Морковка с томатом не в счет, Петр Хрустов.

— А сколько надо гулять, чтобы поцеловаться?

— Не меньше трех недель.

— Значит, к Новому году?

— Примерно.

Опять была подведена черта: «Как он ужасно сопит, будто все время спит. Говоришь, говоришь ему, а он все время спит. И, похоже, считает меня старой девой, которая стерпит, так сказать, от ухажера все. Поэтому говорит одни глупости».

Петр Хрустов решительно приказал себе: «Пора на штурм!»

 

Сидели перед Новым годом, клеили елочные цепи и фонарики — выдумка Людмилы Глебовны, долженствующая, по ее мнению, сблизить по-домашнему Петю и Леночку. Выглянула с кухни Татьяна Захаровна, позвала ужинать:

— Милости прошу. Рыба такая золотистая получилась…

Петр, не отрываясь от фонарика, вздохнул:

— А я не люблю рыбу. И никогда не ем.

Татьяна Захаровна и Людмила Глебовна растерянно переглянулись, нервно всхохотнула Елена Сергеевна:

— Вот и я всегда говорю: отстаньте со своей рыбой. Мойва какая-нибудь.

Петр Хрустов тряхнул головой:

— Что-нибудь сморозил, да? Это у меня очень просто выходит.

— Скажи, пожалуйста, могу я тебя называть — Петруша? — Голос у Елены Сергеевны язвительно зазвенел. — Давно уже хочется, но все не осмеливаюсь.

— Пожалуйста. Очень приятно даже.

— Петруша, уже поздний вечер, ты устал.

— Засиделся, даже не замечаю ничего. Извините.

В дверях Елена Сергеевна сказала ему:

— Давай отдохнем друг от друга. Извини, но я пока не хочу тебя видеть.

— Лен, что я такого ляпнул? Что случилось?

— Петруша, прощай. Запомни: умные люди не выясняют отношений. Давай пока не видеться. Хорошо?

Она зашла на кухню, где подавленно молчали мать и бабушка.

— Не надо меня больше сватать. И дело не в том, что он не пара мне. Может, такие только на роду и написаны. Но я не хочу получать кусты герани! Я не хочу, чтобы рядом со мной сопели!

Она подождала, не возразит ли мать или бабушка. Мать молчала, у бабушки насмешливо заблестели глаза, но она удержалась, опустила покорно голову.

— Хочу, чтоб голова кружилась, чтоб сердце замирало от его голоса, чтоб тайна была, не — расчет. Нежности, счастья, роз, а не танцев для тех, кому за тридцать! Красоты хочу! А не пользы! Вы слышите! Кра-со-ты!..

Новый год Елена Сергеевна встречала в пригородной деревне, у замужней подруги. Ночью они катались в санях, и Елена Сергеевна рассказывала потом, смеясь, как на должном раскате ее выкинуло в сугроб: «Это было замечательно!»