Русская Венера - [87]

— Давай вот, успокаивай теперь.

Он шагнул к Жене:

— Реветь-то и не надо, от рева какой толк…

Светка сердито прошипела:

— Да воды, воды из ведра зачерпни.

Женя, не отворачиваясь от стены, махнула на них, сказала сырым, срывающимся голосом:

— Н-не… хочу.

Утерлась косынкой, вскочила, кинулась к умывальнику, долго звенькала жестяным носиком и потом с влажно пламенеющим лицом опять присела на кровать. Заговорила без всхлипов, разве только горло еще чуть-чуть перехватывало:

— Я ведь не от обиды ревела. Хорошо ты меня расчихвостил, так мне и надо. Сочувствия, Володя, я много видела. И что девчонки по общежитиям всегда водились-нянчились со Светкой, и парни, какие бывали, всегда с уважением к моей доле: кто шоколадку, кто куклу, кто санки — смотря по возможностям. А уж про местком я и не говорю. Никогда нас не забывали — ни к Новому году, ни к женскому дню, ни к ноябрьским.

Легче, конечно, легче, Володенька, с сочувствием жить. Без него бы, не знаю, что и делала. Но и с ним, знаешь, иногда невмоготу — охота куда-нибудь спрятаться. Может, и нехорошо говорю, да уж как есть. Сочувствие-то все время не дает забыть, что не все у тебя ладно. И рада бы когда уклониться от этого «неладно», а тебе не дают, тут как тут с сочувствиями.

Ты вот отчитал меня сегодня, отругал как следует, и правильно сделал. Вот я и заревела, что все, все ты правильно говорил. Уж и не помню, когда меня ругали! Разве что бригадир когда цыкнет. А так вот за жизнь мою тарарамистую хоть бы кто словечко сказал. Сочувствовать сочувствуют, а жить никто не учит. Спасибо тебе, Володя.

Светка уже спала, забравшись на кровать, за материну спину, и Володя, дав Жене выговориться, сразу же поднялся, кивнул на Светку.

— Вон как причмокивает. Намаялась, наверно, за троих. Пойду, спокойной ночи. — У двери уже сказал: — И не ругал я тебя вовсе. И не хотел, чтоб ты ревела. Может, лишнего что наговорил, меня ведь занесет когда, не остановишь.

— Заходи, Володя. Просто так, по-соседски.

Назавтра, вскоре после смены, Светка заглянула в Володину комнату:

— Дядя Володя, выйди сюда. — Она была с громадным алым бантом на макушке, в песочном платьице с кружавчиками.

Володя вышел.

— Пошли к нам в гости. Мамка звала.

— Праздник, что ли, какой?

— Никакой не праздник. Просто в гости приглашаем.

— А ты вон как нарядилась.

— Мамка велела. — Светка почему-то перешла на шепот: — Ой, и она нарядная.

— Тогда и я пойду наряжаться.

— Не, пошли так. Мне уж ждать надоело.

Пришли. Женя — в светло-зеленом, с серебряной нитью, костюме, в туфлях на каблуке, коса не в узел скручена, а вольно опущена — склонялась над накрытым столом, передвигала, поправляла тарелки, стаканы, вилки-ложки.

— Спрашиваю, праздник какой? Нет, говорит, просто гости. — Володя за руку поздоровался с Женей. Она смутилась: прежний и обычно широкий румянец как-то вмиг перешел в темно-пунцовую бархатистость. — Думаю, никогда не видел простых гостей. Схожу-ка посмотрю. — Женя выпрямилась, отошла от стола, оказалась рядом с Володей. Они были одного роста, но Женина высокая, крепкая грудь, вся ее матерая, широкая стать превращали Володю в совершенного подростка — теперь он смутился этим невольным и не в его пользу сопоставлением и попятился к печке, в уголок, на табуретку.

— Да и смотреть-то не на что. Какие гости, эта Светка вечно навыдумывает. Просто послала узнать, вдруг ты не ужинал еще. Ну, и как-никак надомовничался ты вчера. Можно или нет благодарность-то тебе вынести? — с некоторым напряжением пошутила она.

— Раз просто, то и я просто, — Володя подвинулся к столу.

Женя поставила бутылку, села напротив. Светка давно уже гремела вилкой, поддевая салат, вернее, его составные: дольки картошки, соленых огурцов, колбасы, горошины, — и только раззадорилась. Взглянула на мать — отложила вилку, махнула на нее: «А, ну ее!» — и взяла ложку. Дело пошло быстро и споро. Женя потянулась с бутылкой к Володиной рюмке. Он нахмурился:

— Нет, нет. Я не буду. И тебе не советую. Я принципиально против.

— Ой, ну что ты! Мне прямо неудобно. Будто я пьяница какая. Ведь красненькое. Ну, Володенька! Одну рюмочку. Вот за Светку, за домовничанье ваше. И чтоб на меня не сердился.

— Хорошо. Ладно. Одну выпью. — Володя строго смотрел на рюмку, когда Женя наливала. — Давай действительно, Евгения, выпьем за Светку. Пусть у нее все получится. Пусть все как следует выйдет.

— Пусть, — торопливо глотнув, сказала Светка и подняла стакан с газировкой.

Вскоре она убежала, и Володя пересел на ее место, по правую руку от Жени.

— Совсем размяк у печки-то. Рюмку выпил, а развезло-о! — На его впалых, маленьких щеках проступило уже по яблоку, а глаза заблестели и от этого блеска стали вроде бы больше и выпуклее. — Сам удивляюсь. Так и подмывает какую-нибудь чепуху говорить. Жалко, петь не умею.

— Если охота, говори на здоровье. — У Жени так и не утих бархатисто-смущенный румянец. — Я с удовольствием послушаю. Тебе чепухой кажется, а, может, это никакая не чепуха, а самое интересное. Ой, и у меня зашумело, закружило.

— По-за-рас-тали стежки травою, — тоненьким голоском запел Володя, но сразу и сорвал его, засмеялся, закашлялся. — Нет, не умею. И пробовать нечего. А знаешь, хорошо, наверно, певцом быть. Сразу тебя слушают и сразу тебе верят. Однажды я мальчишкой в парке на концерт попал. Объявили артиста, что он будет петь «Вдоль по улице метелица метет». Вышел здоровый мордастый дядя. И вдруг запел высоконьким каким-то заливистым голосом — бабьим, как мне сначала показалось. Тенором, значит. Мне так смешно стало, что такой здоровый и так пищит — я прыснул, кулаком зажался, тетка какая-то в бок толкает: «Молчи, дурак». Я глаза закрыл, чтоб его не видеть. Слушаю. И знаешь, незаметно отошел от смеха и заслушался, заслушался. Проняло меня так, что все вижу. И метель такую вот, как на масленице бывает — с завитушками на сугробах, с посвистом веселым, и как по дороге ее тянет, и дорога потом еще больше блестит. Вообще, все увидел. Нет, замечательно быть певцом. Даже такого шкета, каким я тогда был, и то проняло. Заставил слушать.