Русская Венера - [53]

— Зинка, есть предчувствие! — Ася обнимала ее. — Наладится, все утрясется, вот так заживем.

— Хоть бы. И по Верке соскучилась — ужас. Ночью снится и днем мерещится. Как у них там?

— Какая Верка?

— Дочка. Я не говорила, у меня же дочурка-печурка есть. Желтенькое солнышко.

У Аси округлились глаза, невозможным любопытством засияли, поярчели на смуглом лице.

— Так ты замужем была?

— Нет! Что ты! Просто Верку родила!

— Бросил, Зиночка? Обманул?

— Нет, Асенька. Никто меня не обманывал. Приехал парень в командировку, холодильники ремонтировал в магазинах. А я плитку там выкладывала. Познакомились, стали встречаться… Он уезжал, а я уже знала. У него семья — что я ему скажу? Да и не хотела говорить. Мать уговаривала не рожать, но я решила. Скучно мне было, места не находила. А теперь Верка — золотко мое, ласточка.

Ася обняла Зину.

— Зиночка, миленькая! — прижалась лицом к ее щеке.

7

Почти каждый день к Асе приходил недавно демобилизованный ее земляк, Митя, рыжий, стеснительный, голубоглазый парень. Он плотничал на Постоянном. Стеснительность, видимо, мешала ему сблизиться с кем-то из бригады, и вот тянуло к Асе, однокласснице, соседке по улице в глухом далеком Тулуне. Митя приходил, садился рядом с девчатами на лиственное бревно и молча курил, краснел, морщил розовый в крупных веснушках лоб. Ася высмеивала его зло, без устали, точно не земляк приходил, а враг лютый.

— А-а, Афоня-тихоня явился! — певучим голосом встречала его Ася. — Воду мутить, девок любить! Вот отгадайте, девочки, загадку: не пьян, а лыка не вяжет, не ел, не пил — язык проглотил. Что это такое? Не знаете? Бурундук тулунский. Митяй-лентяй.

Митя мучительно усмехался.

— И чего только не выдумывает. И чего неймется? — говорил он, крутя головой.

Зина жалела Митю и спрашивала:

— Ты где это руку расцарапал? Давай перевяжу.

— Ничто, затянет, — Митя благодарно улыбался, неловко раздвигал тяжелые толстые губы — вспыхивали литые, белые, как кедровые ядрышки, зубы. — С собакой баловался. Ну, шутя, хватанула.

— Во-во! — Ася пренебрежительно всхохатывала. — Армию отслужил, а все с собаками балуется. Все щенком охота быть.

Когда он уходил, Зина накидывалась на нее:

— Зачем ты так! Хороший, тихий парень. По дому, видно, скучает, по родным местам. Ты для него самый близкий человек тут! Точно с цепи сорвалась! А он терпит все. Как пес на тебя смотрит.

— Да ну его! Губошлеп какой-то. Не люблю таких. И дома так же. Придет в гости, я думаю, пригласит куда — в кино или на танцы, а он на кухне с бабкой бубнит и бубнит. И вот тоже все про собак и про птичек ей разные байки чумит. Я разозлюсь, выгоню. Всех женихов от дому отбил, а сам в армию ушел.

— Может, любит, да сказать не смеет?

— Ага! Нужна мне его любовь, Молчит, молчит, а у самого в глазах что-то прыгает. Чертики-таинки какие-то. Себе на уме. Знаю я этих бурундуков. Сами себя перехитрить хотят.

Митя, угнетенный Асиными насмешками и черствостью, все чаще поглядывал на Зину, все реже опускал перед ней свое простодушное, конопатое лицо и дымчато-тоскующие голубые глаза, должно быть, вглядывался в ее жалостливую, отзывчивую душу. Видно, находил в ней схожую угнетенность и одинокость. Улыбался неловкими губами и рассказывал, к примеру, как ловил он волосяной петлей жирующих тетеревов, или вдруг, без всякого перехода, начинал пощелкивать языком — изображал играющего глухаря. Бурно краснел и, спохватившись, говорил:

— Да это я так.

Ася хохотала:

— Ну все. Ты, Зинка, сейчас как моя бабушка. А если еще поддакивать ему начнешь, удивляться, тогда нет слов, чистая бабушка.

8

Митя теперь провожал Зину до белого камня на песчаной косе. Иногда вместе с Асей, а чаще один. При Асе молчал или слабо отбивался от насмешек, крутил головой: «И чего ей неймется?» Без нее с неожиданным, как-то не идущим к его неказистому лицу оживлением показывал Зине на кусты боярышника, таволожника, обрывал ягоды, листья.

— Ведь что творится на белом свете! Устал человек, нанервничался, заварит ягоду и опять как умытый. А у таволги весной листья сочные, вкусные — получше салата будут. Вот даже сейчас, попробуй пожуй — во рту сразу посвежеет.

— Откуда это ты все знаешь?

— Да помаленьку набралось. С детства по тайге хожу. Я уж рябиной запасся. Хочешь, завтра угощу?

— Хочу, — Зина, признаться, не испытывала особого интереса к птицам, собакам, травам, но в отличие от Аси видела в этой Митиной привязанности душевную крепость и доброту.

У белого камня он прощался с ней за руку и неизменно говорил:

— Всего, Зина. Не расстраивайся. Что-нибудь придумаем.

В такие минуты она вступала на паром с легким сердцем, оборачивалась, долго махала Мите, присевшему на белый камень. Мглисто-сизыми заберегами ложилась на воду дымка, ясно и холодно сгущался, проступал из бледных звезд месяц и тотчас же падал в быстрые струи Киренги. Переливчатым, дальним звоном входил в Зину вечер.

Перебивал его простуженно-зычный голос паромщика:

— Зинаида, там поезда еще не пошли?

— Гудят, Вася, разве не слышишь?

— А у тебя как, порядок?

— Никак, Вася, не берут, — весело отвечала Зина.

— А чему радуешься?

— Реветь надоело, вот и радуюсь.