Русская стилистика - 2 (Словообразование, Лексикология, Семантика, Фразеология) - [36]

Признавать или не признавать то или иное название города - дело вкуса и убеждений конкретного человека, но все-таки следует считаться с собственной историей. Город может называться Волгоградом, но в истории были оборона Царицына и Сталинградская битва. И не было никакой Санкт-Петербургской блокады. Поэтому весьма неэлегантно выглядят люди, которые демонстративно именуют Санкт-Петербургом то, что называлось Ленинградом (т.е. то, что, в сущности, было другим городом). В этом показном пренебрежении к подлинным реалиям трудно усмотреть патриотизм и гражданственность37. Этого нельзя сказать, напр., о В.Ф. Ходасевиче, который в своих мемуарах о М. Горьком именует данный город только Петербургом - причем когда речь идет даже о 1921 г.: и Ходасевич воспитан "имперской" эпохой, и с Петроградом у советских людей еще не сформированы дорогие им ассоциации.

Переименования "города на Неве" - "это вопрос социальный, вопрос наличия социального смысла в имени города, тогда как сама история с переименованием - часть политических манипуляций того времени, когда страна "голосовала" за смену режима. Дело не в том политическом противостоянии Санкт-Петербурга и Ленинграда, которое задавалось и задается извне, а в том, что имена "Ленинград" и "ленинградцы" имеют однозначный, явный и внятный социальный смысл, смысловую наполненность. В то время как понятия "Санкт-Петербург", "петербуржцы", "питерцы" - проблематичны и проблематизированы. Когда мы говорим "Санкт-Петербург" - о каком городе речь? О каком историческом периоде?"38.

Приведем без комментариев еще несколько цитат из этой содержательной статьи:

"Петербург строился, осуществлялся и существовал (этот изначально заданный импульс жив и доныне) как имперский город. Именно державный аспект неизменно подчеркивался в русской литературе уже с XVIII века. Но изначально при этом не шла речь ни о какой петербургской региональной идентичности или хотя бы региональной особости города. Начало осознания/рефлексии особости Петербурга пришлось на середину XIX века, когда в рамках создания массовой литературы и публицистики, точнее, социальной беллетристики, происходила рефлексия повседневности Петербурга и петербургской "непарадной" жизни масс, горожан, плебса, а не аристократии. С рубежа 1830 - 1840-х годов появляются статьи-зарисовки, альманахи, сборники, в том числе и знаменитая "Физиология Петербурга" (1845). Редактора этого альманаха Н.А. Некрасова и его соратников обвиняли в намеренном и буквальном "очернении" города: "Неужели в Петербурге... нет прекрасных зданий, изящных вещей, лиц и предметов, ...это не физиология Петербурга, а физиология петербургской черни...". И прежде в русской литературе существовали тексты, обозначавшие эту тему разрыва массового, маленького человека и имперского города ("Медный всадник" и "Пиковая Дама" А. Пушкина, "Невский проспект" Н. Гоголя); но только с 1840-х, после некрасовского сборника, появляются тексты, сфокусированные на жизни петербургских горожан: "Петербургские вершины" Я. Буткова, "Обыкновенная история" И. Гончарова, "Бедные люди", "Преступление и наказание" Ф. Достоевского и др. В итоге к концу XIX века сформировались, вернее, явно отрефлексировались в массовом сознании два лика Петербурга: Петербург как город изначально державный, парадно-имперский, и Петербург как город черни, масс, зажатых этой имперскостью, роскошью, парадностью".

"Задачу осознания особости города (...) через "пристальный,

анализирующий и синтезирующий взгляд" поставил в 1920-х Н.П. Анциферов (1889-1958). Но его интересовала практическая задача налаживания

экскурсионного дела в послереволюционном Петрограде, с тем чтобы в доступной для учащихся и пролетарских масс форме определить место города в культуре и истории России, а не проблема идентичности его жителей.

Примечательно, однако, что Анциферов всегда считал себя "петербуржцем", а не питерцем и не ленинградцем".

"Досоветская петербуржская идентичность, как и идентичность любого крупного города империи, была разнородной и разновременной, только многократно увеличенной в силу столичности. Это хорошо видно по цитате из повести Л. Борисова "Волшебник из Гель-Гью": "Был поздний холодный вечер... Питеряне в этот час ужинали, петербуржцы сидели в театрах, жители Санкт-Петербурга собирались на балы и рауты...". Здесь "питеряне" или питерцы - пролетариат и пролетаризированные горожане, "петербуржцы" интеллектуальная элита и интеллигенты, "жители Санкт-Петербурга" столичная светская элита и сопутствующая ей "тусовка". После переименования в Петроград имя города наполнялось новыми смыслами, а затем и памятью революции и победившего пролетариата. Причем разведение понятий "петербуржец" и "питерец" становилось еще рельефнее, четче, осознаваемо и осознанно социальным. "Петербуржцы" - те, кто принадлежал или относил / соотносил себя с потерянной элитарной культурой Российской империи. "Питерцы" - те, кто соотносил себя с пролетаризированным слоем городских масс".

"В послереволюционном Петрограде "петербуржцами" стали все "бывшие", вне зависимости от их реальной принадлежности к прежней интеллектуальной элите, в то время как "питерцами" - пролетарии и все пролетаризированные горожане. Понятие "питерцы" поддерживалось идеологически и имело вполне внятный смысл: питерцы, конечно же, - жители города, но конкретнее - это рабочие знаменитых питерских заводов. И именование "Петроград" вполне внятно коррелировало с индустриальным ресурсом, рассматривавшимся партийными идеологами как главный ресурс города. Они же девальвировали ресурс петербургской культуры как "надстроечный", "несерьезный", требующий если не замены на новую (пролетарскую) культуру, то ограничения в амбициях. Переименование в Ленинград отчасти сняло и смягчило эту изначальную раздвоенность и противопоставленность символов и самоименований Петрограда".