Русская рулетка - [22]

Отец Ирины был мягким и довольно бесхарактерным человеком, полной противоположностью своей жене, психиатру по профессии. Как мне рассказывала сама Ирина, всю жизнь она обожала и жалела отца и боялась матери. Ее влияние и давление были настолько сильными, что, когда Ирина была уже взрослой девушкой, мать ни на шаг не отпускала ее от себя. Ей было запрещено приглашать друзей домой, посещать театр, а в гости можно было ходить только с матерью или прислугой. После смерти отца это переросло в безраздельную тиранию. Вся семья Бриннеров была музыкальна, а мать Ирины была вполне профессиональной пианисткой. Вечная мечта Ирины петь (как в опере!) всегда высмеивалась матерью и стала реализовываться на семейно-любительской сцене только к моменту знакомства с ней моего отца. Ей было шестьдесят три года, но жизнь и чувства только к пятидесяти годам обрели, что называется, "женскую оболочку". Мать всячески препятствовала ее увлечениям, следила за ними и критиковала молодых людей. Результат вылился в печальный исход: Ирина осталась старой девой рядом с властной матерью. Прожив двадцать пять лет в Сан-Франциско, они решили вернуться в Женеву в начале шестидесятых годов. У обеих было двойное гражданство (американское и швейцарское), достаточный капитал и у Ирины - уже сложившаяся карьера ювелира. Мать скончалась в 1972 году, по ее желанию она была кремирована, и пепел матери в урне Ирина хранила на той же полке, что и многочисленные фотографии моего папы. Она все не решалась захоронить мать в Швейцарии (так она говорила), мечтала это сделать в Америке, каждый год там бывала, но урна оставалась на своем месте. Она "забывалась" (?) в последний момент...

Характер, сформированный властной матерью, избалованность богатством и в общем легкой карьерой дополнялись абсолютнейшим отсутствием какой-либо веры. Долгое время в детстве она была "никем", потом стала протестант-кой (как все в Америке), затем, студенткой в Лозанне, перешла в католичество, а оказавшись в среде первой эмиграции, поменяла своего исповедника на православного батюшку. Как будто обрела наконец покой душевный, но все испортилось из-за пения. Ее тайная мечта, карьера певицы, не давала ей покоя. Пение в церковном хоре воспринималось как пение на сцене Ла Скала, что привело к размолвке с регентом и прихожанами. Не буду дополнять всю эту сумбурность Ирининой жизни деталями смен исповедников, приходов, то дружбой с одной дамой, то любовью с явным грузинским аферистом моложе ее на двадцать пять лет, увлечением СССР и киданием на помощь выезжающим диссидентам (Эрику Неизвестному), "шефством" над Ростроповичем, а потом обидами и проклятиями в их адрес. Нет конца непоследовательности действий и чувств, и в результате огромное одиночество этой женщины. Я благодарна ей, она была первым и очень щедрым другом с начала моей жизни за границей и остается им до сих пор.

(А пока я заканчивала этот текст, Ирина скончалась в Нью-Йорке на восемьдесят шестом году жизни. Когда мне стало известно, что она смертельно больна, я полетела к ней проститься. Рядом с ней были чужие люди, она была одинока, и исповедовал ее уже лютеранский пастор.)

Конечно, рассказы отца о своем "одиночестве", полном расхождении и непонимании по жизни с моей мамой, о встрече со "злой аферисткой", родившей ему ребенка не по его воле, о том, что единственный близкий ему человек, то есть я, его "оставила" и теперь сама страдает от мужа-деспота, -вся эта бредятина Ирину растрогала до слез, и она - влюбилась!

Она кинулась опекать меня воодушевленно и увлеченно. Не скрою, что я, не привыкшая к столь бурным проявлениям любви, дней десять не могла понять, что движет этой женщиной. Дорогие подарки, платья из голливудского гардероба, драгоценности, поездки в Альпы, посещение ресторанов, театров и друзей - все это выливалось на мою голову, и так пошедшую кругом. Со стороны Ирины это не было расчетом или авансом за любовь к отцу, думаю, что ее бездетность и кромешное одиночество получили выхлоп. В какой-то момент я стала чувствовать себя в целлулоидной коже моей любимой куклы Иры (ее ведь тоже звали так!), и тогда я поняла, что любовь Ирины к моему отцу была удушающей, и если он ее бросит или обидит, то конец истории может быть печальным. Положительных эмоций было слишком много, мои страхи оставались таять где-то на горизонте в трехнедельной протяженности швейцарского счастья.

* * *

На третий день после своего приезда я сказала Ирине, что должна пойти в Советское консульство и прошу ее меня сопровождать. Она надела на себя нечто совершенно немыслимое, вызывающе американское: дикий парик, тщательный макияж, "Шанель", драгоценности собственного производства были в ушах, на пальцах и шее, швейцарский (особый) костыль в руке, и, вызвав большую машину с шофером, так как с ногой в гипсе иначе передвигаться было невозможно, мы отчалили.

Встретил нас в консульстве худенький молодой человек в сереньком затрапезном костюмчике и провел в комнату ожидания, попросил подождать. Жалкие наборы брошюр по полкам, "Советская женщина", "Огонек", портреты вождей и почему-то запах то ли пирогов с капустой, то ли закуски. Вышла женщина, которой я отдала паспорт, ушла. Ирина устала сидеть и демонстративно вытянула ногу в гипсе на кресло напротив. Меня мучительно долго "ставили на учет". Минут через сорок, суетливо улыбаясь, почти влетел средних лет человек, было чувство, что он с дороги, торопился и потому вытирал пот с шеи и лица. Видимо, мой паспорт "ждал" его появления. Сразу подошел ко мне и, не замечая Ирины, протянул мне руку: "Меня зовут Александр Иванович, но для вас просто Саша. Вашего папу я знаю, он у нас бывал". Я все-таки развернула его лицом к Ирине и представила ее, но она как бы совершенно не заинтересовала Сашу, и он продолжал непринужденно: "Вот ваш паспорт, пожалуйста, не стесняйтесь, Ксения Игоревна, я вам дам номер моего телефона, если какие трудности возникнут, посоветуем... Вы ведь первый раз выехали? Всякое может быть..." И много, безостановочно, минут пять - все в таком духе. Я поблагодарила, попрощались, и, так же демонстративно не замечая присутствия Ирины, он проводил нас до выхода.