Русская рулетка - [14]

Мне вдруг захотелось его спросить о чемодане с консервами, ведь он был рассчитан на двадцать дней, а прошло уже больше двух месяцев.

По Союзу художников скоро поползли слухи о том, что мой отец остался в Женеве навсегда. Многие недруги и друзья с удовольствием задавали мне соответствующие вопросы. В то время я много работала для издательств и помню, как пришла на так называемый "художественный совет", где показывала очередную литографию на тему русских сказок. Зайчик плясал, мишка ел малину из лукошка, птичка пела песенку, в общем, детская радость. Но не тут-то было! Один из десятка художников, обсуждающих и выносящих вердикт, "быть или не быть" моему зайчику изданным массовым тиражом, вдруг произнес: "А не кажется ли вам, товарищи, что вся эта стилистика не совсем русская? Она отдает чем-то западным и не своим!" Воцарилось тягостное молчание, кому-то из них было страшно, а кому-то стыдно. И меня попросили подработать "образ русского зайца и мишки", прийти еще раз. Не нужно забывать, что это происходило уже в 1978 году.

Вся эта ерундистика продолжалась до марта месяца, пока однажды мы не получили телеграмму: "Выезжаю, скажи Наташе, Игорь".

Прошло пять месяцев с момента его отъезда, и все-таки он возвращается. Как ни страшна мне была ситуация, в которой я оказалась, но в глубине души я надеялась, что, может быть, отец решится и "выберет свободу". Хотя мои наивные рассуждения в те годы о свободе выбора отца и его собственной воле были чистой фантазией. Ни о каком настоящем прыжке в неизвестность речи не шло.

* * *

Почему-то он приехал прямо к нам со всеми своими женевскими чемоданами, подарками, с застенчивой улыбкой в усы и бороду, но с настороженностью: а вдруг погонят в три шеи. Маме и мне его появление не понравилось. В конце концов, он должен был ехать к себе в Парголово, где уже начинал стаивать снег и, вероятно, отопительная система дома была восстановлена. А главное это его семья! На протяжении всех месяцев отсутствия Н. Ю. названивала мне по телефону и угрожала. Ее безобразные звонки сводились к обвинению меня в заговоре с отцом, к угрозе расправы над моей невинной и больной мамой, к судебному разделу имущества, квартиры и к требованию денег. В первые минуты появления отца я ему обо всем этом рассказала. Он вдруг рухнул на колени, обвис, обнял маму, меня и стал умолять опять простить его за все, он хотел вернуться в "нашу семью". "Не отталкивайте меня, я столько пережил за эти месяцы на чужбине. Я понял, что вы единственные! Только вы мои близкие и друзья! Господи, как я был не прав, что женился на Наташе, а бедная Дунечка..."

Все стало понятно. Он задумал развод со своей молодой женой и хочет пережить ее налет в "нашей семье".

"Пожалуйста, ты можешь у нас иногда бывать, но жить ты должен в Парголово" - таков был наш с мамой дружный ответ. Он погрустнел и, вздохнув, сказал, что всегда тяжело расплачивался за свои ошибки. Тогда он еще не представлял, что его ждет. А ждал его развод с шантажом и анонимными письмами во все инстанции, грабеж со взломом замков в доме и сценами, достойными пера Зощенко. С одной парголовской горки на другую неслись ее проклятия: "Старый козел, ты не достоин быть моим мужем!" Крики ее были слышны даже дальним соседям. Отец старался избегать ходить в местный гастроном, где каждая продавщица с сочувствием расспрашивала его о происходящем и, конечно, жалела "бедного, несчастного старика", так глупо попавшего в сети "аферистки и интриганки".

ПРОГУЛКА

Мы отказались приютить отца, его отъезд в Парголово был для меня избавлением от ночных кошмаров.

К сожалению, моя личная жизнь настолько плохо складывалась, что у меня все чаще возникала мысль о разводе. Я вышла замуж в 1975 году, может быть, это было подсознательным желанием избавиться от постоянного и тяжелого присутствия отца в моей жизни. Два года я прожила в Киеве, сумела даже завязать контакты с местными издательствами и оформить несколько книг. Все бы ничего, но уж очень "не своим" оказался мой супруг. Мне казалось, что и для В. наш развод стал бы освобождением. Он много гастролировал по стране с балетным ансамблем Якобсона, но его не выпускали в зарубежные поездки. Он тяготился этим положением и в результате всех неприятностей решил уехать в Харьков, там ему предложили ведущие партии в репертуаре театра, он поступил в Москве в ГИТИС и все реже стал навещать нас с Иваном.

В том году была ранняя весна, тепло, начинались белые ночи со своей бессонницей, и однажды к нам напросился на ужин отец. К середине вечера он повеселел, к нему вернулись его прежний светский лоск, обаяние, и он с увлечением стал рассказывать о своей жизни в Женеве. Ближе к полуночи, напившись чаю, он предложил мне проводить его до такси. Пахло черемухой, и по набережной Невы, в окружении гуляющей молодежи, мы шли все тем же знакомым маршрутом, через Дворцовую набережную к Марсову полю. Папа говорил о своей тетушке, о том, как она похожа на его покойную мать (мою бабушку), что с ней он мог обсуждать те тонкие и глубокие философски-отвлеченные темы, которых он никогда не касался со своей матерью. И вдруг он резко замолчал. Предчувствие мне подсказало, что сейчас последует нечто важное, сердце защемило. Конечно, вся наша прогулка была задумана им не для сентиментальных рассказов о его обожаемой Ниночке.