Русская революция в Австралии и «сети шпионажа» - [82]

Первым делом он устроил Петрову консультацию у офтальмолога Беккета, как и он, практиковавшего на улице Маккуэри. Беккет поставил диагноз – нейроретинит, сочетанное воспаление зрительного нерва и сетчатки – и дал направление в одну из больниц Канберры для обследования и лечения. Предписание исключало поездку в Москву, и Петров несколько раз уточнял это обстоятельство. Это наводило на мысль, что он симулировал обострение своего заболевания.

Выйдя из больницы, в которой он провел 10 дней, Петров, по его словам, вновь собрался лететь в Москву и забронировал авиабилет теперь уже на 21 июня. Однако из центра неожиданно пришла телеграмма, отменявшая вызов. Этот факт позднее подтвердил Генералов: «им (Петровым – авт.) была получена телеграмма по своей линии о вызове в Москву, но вызов не состоялся»[431].

Тем временем резидента ждало очередное потрясение. Пришли известия о судьбоносных переменах в СССР, которые затрагивали органы госбезопасности. 26 июня в Москве арестовали казалось бы всемогущего Берию – обвинили в заговоре против партии и народа и в шпионаже в пользу Великобритании.

Тоталитарное государство дало еще одну трещину, и советские граждане надеялись, что эпоха безграничного произвола и насилия, которую связывали с именем Берии, уходит в прошлое. Однако Петрова, как и многих его коллег, случившееся встревожило тем, что оно несло угрозу их благополучию. Осуществлявшаяся в «органах» чистка получила мощный импульс и приобрела широчайший размах. Она направлялась, прежде всего, против палачей и садистов, раскручивавших маховик репрессий, и не должна была коснуться честных профессионалов. Но в советской стране любые перемены, хорошие или плохие, выливались в массовые кампании, не щадившие правых и виноватых.

Аппарат Министерства внутренних дел тщательно проверяли, перетряхивали. Десятки сотрудников увольняли, кого-то арестовали и судили. В посольствах и в других загранучреждениях «соседи» утрачивали свое былое влияние и переставали быть неприкасаемыми.

По свидетельству Евдокии, мужа трудно было узнать[432]. Он места себе не находил. С Берией он не был связан, в ближний круг его подручных не входил, но в Москве при желании могли доказать все, что угодно. Тем более, грешки за Петровым водились, компромат накопился. Все его проступки примутся изучать под лупой. Напомнят, что плоды его профессиональной деятельности в Австралии мало чего стоят. Словом, на продолжение успешной карьеры трудно будет рассчитывать. Переведут на скверно оплачиваемую работу, причем не за рубежом, а в Союзе, в каком-нибудь медвежьем углу. Для человека с его запросами и привычками, это стало бы настоящей трагедией.

Евдокии тоже было страшно, может, даже страшнее, чем мужу. В отличие от него она едва не попала в жернова Большого террора и воспоминания о тех днях не изгладились из ее памяти. Что случится теперь, после падения Берии, трудно было предугадать. Возможно, новая волна террора, сметающая все на своем пути.

Посольство в Канберре получило инструкции из центра. Помимо наставлений о том, как подавать арест Берии в контактах в дипкорпусе, с представителями страны пребывания и прессой, предписывалось провести партийное собрание, чтобы коммунисты правильно понимали происшедшее.

Выступая на собрании, партийный секретарь Ковалев намекнул на то, что в рядах коллектива могут находиться тайные сторонники свергнутого лидера. Заявил, что каждый советский человек должен быть начеку, чтобы дать отпор агентам или последователям Берии, их попыткам пролезть на крупные посты и вербовать себе новых сообщников[433].

Вскоре после этого начальник референтуры показал Владимиру и Евдокии телеграммы, ушедшие в Москву за подписью Лифанова (в МИД) и Ковалева (в ЦК КПСС). Их содержание в сути было одинаковым. Указывалось, что Петров – «сторонник Берии, создавший в посольстве группу его сторонников»[434]. Понятно, что в эту группу входила и Евдокия[435].

Р. Манн допускал, что этот эпизод мог быть вымыслом. Его придумали супруги-перебежчики, чтобы выставить себе жертвами политического преследования и убедить в этом общественное мнение. Приводился такой аргумент: если со стороны посла прозвучало подобное страшное обвинение, то как объяснить, что после этого Петров продержался в посольстве еще целых восемь месяцев?[436]

С утверждением историка можно поспорить. Все-таки 1953 год отличался от 1937-го, здравого смысла в советских верхах немного прибавилось. Кроме того, в качестве контрмеры Петровы отправили телеграмму по своей линии, в которой подчеркивалась несостоятельность обвинений в их адрес и их верность политическому курсу партии и правительства.

Ни в июле, ни в августе указаний из центра не последовало. Зато поступило распоряжение об отзыве посла. Его акции в Москве стремительно падали и, по всей видимости, там скептически отнеслись к сообщению Лифанова о группе сторонников Берии. Оно не подкреплялось фактами и могло быть истолковано как сведение счетов.

Петровы немного успокоились и когда, наконец, АСИО сделала свой ход, Владимир отреагировал без ожидавшегося энтузиазма, тем более что к нему обратился не Бялогурский. Контрразведка положилась на другого агента.