Русская проза XXI века в критике - [123]

Действительно, обхохочешься – лифтершей у них работала одна из образованнейших женщин России: ученый-«классик» (в ту пору – тридцатилетняя) делала тихонько новый перевод из Аристотеля. Дух времени требовал нового перевода Аристотеля – чтобы эти две юные интеллектуалки смогли его слегка понять и при случае в компании современных молодых людей вставить словечко про умное…

В чем он, дух времени? Разве кто-нибудь может ответить на этот вопрос? Моя бабушка, следуя духу предреволюционного времени, помогала устраивать какой-то побег из Лукьяновской тюрьмы, а потом сбежавшие революционеры засадили в тюрьму полстраны, включая и моего деда. Я про себя думаю: родись я в те годы, непременно листовки бы разбрасывала. Ведь даже умные люди иногда поддались зову времени, например, «задрав штаны бежать за комсомолом». Так что я осторожничаю, с духом времени не заигрываю. Отвечаю на вопросы, которые того требуют, как я могу. И знаю, что сейчас, в наше время, чтобы испортить, себе репутацию, достаточно признаться, что общепринятая мораль, основанная на десяти заповедях, не представляется смехотворной и старомодной ерундой. Вот этого уж точно радикальные критики не простят. А это высказывание, между прочим, требует некоторого мужества, потому что мало кому хочется выглядеть смешным.

– И все-таки, что кажется Вам самым выразительным качеством, знаком нашего времени?

– Знаете, у некоторых видов насекомых наблюдают такое явление, когда не достигшие состояния «имаго» личинки начинают размножаться и производят личинок же. Наша нынешняя культура – она несколько личиночная, подростковая. Я не первая, кто отмечает эту инфантильность. Я не хочу сказать, что это плохо. Я даже могу допустить что эту инфантильную культуру скоро сменит культура «старческая». Ведь с повышением уровня жизни (не у нас!), удлинением продолжительности жизни (опять-таки не у нас) доля пожилого населения будет значительно превышать долю «молодых». А это тоже не подарок.

– Вы знаете, мне кажется, что если рассматривать эту культуру как подростковую, то это те подростки, которые описаны в романе Стругацких «Хромая судьба». Другая человеческая порода. Но Вы сами где находитесь?

– Я как раз сейчас и пишу книгу о старости и об интересных для меня вещах, обрывающихся для старого человека, который постепенно начинает выпадать из реальной жизни. Вот моя старуха, сидит на стуле с дыркой в сиденье, бессмысленно улыбается… А что происходит с ее онемевшей для здешнего мира душой, где она, между жизнью и смертью?

– Многие, если не большинство Ваших героев – евреи. Если не возражаете, я бы хотела немного поговорить на эту тему. Кем Вы себя ощущаете в большей степени: еврейкой или русской? Как это сказывается на таких произведениях? В Вашем рассказе «Второго марта того года…» есть такие слова: «Какое-то темное жужжание слышала она вокруг, то было жукастое темно-коричневое “ж”, выползающее из слова “жидовка”…» И там же дальше: «…теплая медная пластинка с фамилией Жижморский, их ужасной, невозможной, постыдной фамилией». Для меня антисемитизм – это что-то из прошлого, среди моих ровесников евреем быть модно, мои знакомые меняют свои русские фамилии на еврейские фамилии своих бабушек и прабабушек. Как Вам кажется, что произошло, что является причиной такого поворота на сто восемьдесят градусов?

– Какой восхитительный вопрос. Знаете, что меня привело в восторг: неужели я дожила до времени, когда антисемитизм вышел из моды? Ваши слова о том, что среди ваших сверстников стало модно быть евреем, Ваше высказывание о повороте на сто восемьдесят градусов – не заблуждение ли это? Вы вращаетесь в каких-то небесных сферах? Я думаю, что с антисемитизмом у нас в стране по-прежнему все в порядке.

Я еврейка. Действительно, среди моих героев немало евреев. Их было немало в моем окружении в детстве. Замечу, что семья была по преимуществу еврейская. Были две русские невестки в доме, Таня и Тамара. Обе они очень любили мою бабушку, и вообще никаких межнациональных проблем в доме не было.

Но снаружи был враждебный мир – так я его девочкой воспринимала. В пятьдесят третьем году мне было десять лет. Родителей тогда с работы выгнали. Мама судилась, чтобы ее восстановили на работе. А меня отправили на лето в шахтерский поселок под Тулой к одной из невесток, к Тане. Мама боялась, что всех арестуют и вышлют. Уверена, что, случись такое, Таня меня у себя оставила бы.

В рассказе «Второго марта того года…» много автобиографического. Во всяком случае, я была той девочкой, которой умирающий от рака прадед пересказывал библейские истории. Эта картинка с годами делается все существенней. Собственно, не это ли есть культурное наследство, помноженное к тому же на любовь? Дед, конечно, знал оба еврейских: и идиш, и иврит, моя мама понимала, но не говорила, а я уже и не понимала. Только когда стала в школе немецкий изучать, догадалась, что идиш похож на немецкий… Но я помню пасхальный сейдер, видимо, пятьдесят второго года, последнего года жизни прадеда. Это было очень красиво, и историю об исходе я уже знала – благодаря прадеду…