Русская проза XXI века в критике - [122]

– «Веселые похороны» так и были задуманы. Я написала эту книгу в 91–92-м, потом отложила, потому что мне казалось, что я не смогла дотянуться до того места, куда нужно бы. Потом я еще долго с ней возилась, сочла написанной, но все равно не дотянулась. И не дотянусь никогда. Сказала столько, сколько смогла. Речь действительно идет не только о смерти, но и об умирании.

С тех пор как я стала ездить в Америку, я не переставала удивляться тому, что у них как будто смерти нет. Она спрятана как нечто неприличное. И мне показалось, что они вообще к смерти относятся как к некоторой неприятности, которой можно избежать, если хорошо себя вести: правильно питаться, не курить и даже, может, заниматься благотворительностью…

– То есть смерть – это большая неудача, можно сказать – фатальная, а неудач стыдятся?

– Да. А у нас смерть гораздо больше вторгается в жизнь. По крайней мере, в мою. На моих глазах, на моих руках умерли бабушка, дедушка, родители. Я похоронила многих друзей. Я сидела с умирающими. Я знаю минуты, когда теплый дорогой человек превращается в холодный предмет, в видимость человека, лишнюю в мире вещь, которую надо поскорее убрать с глаз… Люди умирают по-разному. Несколько раз я увидела красоту и достоинство, с которыми уходили люди. Моя бабушка. Моя старшая подруга. Другие уходили мучительно и малодушно. Смерть – одна из важнейших точек каждой жизни. И я с ней работаю. Сколько могу.

– Действие повести «Веселые похороны» происходит в Нью-Йорке в среде русской эмиграции. Я знаю, что у многих это вызвало раздражение. Причем, если обобщить эти претензии, случится примерно следующее: «Эта среда изображена чрезвычайно точно. Я ненавижу эту среду. Поэтому мне это не нравится». Что побудило Вас написать о русских в Нью-Йорке, чем обусловлен выбор места?

– Эмиграция – такое место, где все обостряется: характер, болезни, отношения. История Алика – история моей жизни. Даже не одна, а несколько. И она могла происходить в России. Очень похоже, но все-таки по-другому. На американском фоне наша российская смерть ярче себя проявляет. Так мне кажется.

– В этой повести есть еще один, шокирующий некоторых момент – соседство смерти и эротики. Это тоже сделано для контраста или здесь какое-то иное сообщение?

– Кажется эти понятия в конце века настолько слились, что это «Анатос» звучит сегодня как одно слово. Что касается меня, я занимаюсь, по сути дела, прикладной антропологией, то есть романы пишу. И меня в этой связи больше, чем эрратическое исследование, занимает тот факт, что в каких-то там африканских племенах в день похорон мужа его вдова проходит через руки всех желающих дееспособных мужчин. Как прикажете это понимать? Не знаю. Антропология строит версии…

Ситуация, при которой современная женщина, только что похоронившая своего любовника, оказывается немедленно в объятиях нового мужчины, не кажется мне психологически невероятной.

– В ваших текстах важное место занимают сны, события, происходящие на зыбкой границе между миром зримым и не зримым. Вы внимательно относитесь к таким вещам в Вашей жизни?

– Граница, которую Вы, вероятно, имеете в виду, чрезвычайно меня занимает. И по своей природе я, кажется, отношусь к породе людей, из которых образуются медиумы, всякого рода мистики, вплоть до уличных гадалок. По астрономическому знаку я принадлежу к Рыбам, если Вам это что-то говорит. Для меня мир сновидений и смежные с ним миры очень важны. Я многое оттуда получаю. При этом я человек рациональный: как всякий, кто занимался научными исследованиями, – а такой период, хоть и краткий, в моей жизни был, – сильно была заражена позитивистской методологией.

Я пристально оберегаю границы моей личной нормы: я знаю, как близко подходит к безумию и иного рода деструкции всякий, кто стремится заглянуть в замочную скважину сопредельного мира. Многие ищут входов туда при помощи психотехник разного вида, фармакологических средств, вплоть до мощных наркотиков. Я не ищу. Раз и навсегда для себя установила – что дают, то принимаю, но ничего не хочу сверх того.

– Как Вам кажется, существует ли такая вещь, как «дух времени», и если да, то считаете ли вы важным пытаться отразить его в своих произведениях? Как Вы могли бы охарактеризовать «дух настоящего»?

– Да. Есть дух времени. И вкус его, и запах. И музыка. А также грехи, заблуждения и соблазны. Лучшее, что по этому поводу сказано, – у апостола Павла: «Не сообразуйтесь с духом времени сего – преобразуйте его».

Задачи отражать современность у меня нет. А если бы я на это претендовала, то меня бы непременно поставили на место: многие критики считают меня старомодной. Впрочем, я думаю, что быть модным – гораздо более рискованно. Мода меняется быстро. Не заметишь, как из моды выйдешь.

Лет пятнадцать тому назад я сидела у одной пожилой кинематографической дамы в кинематографическом доме. Пришла ее внучка с подружкой, очень умненькие современные девочки. И хохочут. Им очень забавной показалась лифтерша, которая дежурила у них в подъезде. В холстинковом платье, в шляпке и чуть ли не в нитяных перчатках. Мисюсь, где вы? Или бедная Лиза? И еще на машинке стучит. А воротничок кружевной… А на воротничке ну чуть ли не камея…