Русская поэзия за 30 лет (1956-1989) - [35]

Каждую книгу Дубровиной надо начинать читать только с десятой, а то и с пятнадцатой страницы…

Восприятие природы в стихи её переселилось из самых разных сказок — именно в этом особая живописность и праздничность поэзии Дубровиной. Лирика её отчасти балладна, включает в себя вовсе не обязательную для лирика фабулу:

Под фатой из серебряных мошек

Вся — мерцание, зыбь, забытьё,

Я, царевна мышиный Горошек,

Оплетаю крылечко твоё…

А дальше развивается действие…

А вот другие, более поздние стихи, отделённые от предыдущего почти двадцатилетием:

Как я любила нашу глухомань,

Сады под вьюгой в крупных звёздах ночи,

А на окне у нас цвела герань,

Из милой сказки аленький цветочек.

Идиллия всё же у Дубровиной встречается редко, гораздо сильнее звучит у неё неприкаянность:

Но для всех, чьей души неуемность

Не вместилась в уюты квартир,

Как расплата приходит бездомность,

Как награда — весь яростный мир!

Дубровина была бездомна в поэзии, вернее в её "табели о рангах".

Известный питерский критик и фольклорист Владимир Бахтин писал в 1982 году в рецензии на книжку «Огонь рябиновый», что в простых советских поэтах Дубровина не числится, что ровесники, претендующие на происхождение из народа, относятся к ней с подозрением, поэты — любители усложнённости сторонятся со снобизмом её «не интеллектуализма».

Над всем у Дубровиной звучат –

Переборы старинных струн,

Перезвоны былин и рун,

И туманной луны разлив —

Сердца странный речитатив.

Элида Дубровина оказала огромное влияние на безвременно погибшего Николая Рубцова, она привела молодого поэта к пониманию колдовской музыки Блока. А тот ветер северной России, что наполняет рубцовские стихи, гудел еще раньше и гудит поныне в тревожных знахарских, таинственных лесах, в колдовских дебрях стихов Дубровиной:

В ломких молниях, в белых зарницах,

Перекатной зелёной волной

Прошумела весна-огневица.

Над моей, над обрывистой Цной,

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,.

По отъёмным лесам и яругам.

По лугам, где туманилась мгла,

По русалочьим синим излукам

Огнецветы свои подожгла…

Или такое:

Пусть метели бегут — но ручьи следом,

Слышу — травы растут под седым снегом…

И она, верно, слышит. Это не для стиха только, нет, это и в стихах, и в жизни. Завораживающие интонации, за которыми — таинственная первозданная Русь. И весь мир, кажется, населён оборотнями, кикиморами, лешими — но в отличие от уродливой, антиэстетичной сказки Сологуба, или жуткой нечисти Нарбута, у Дубровиной и нечисть прекрасна!

Я не к добру, я не добра,

Я волчье солнышко — луна,

В зеленый мех из серебра

Нагая роща убрана.

А на поляне — волк, мой царь,

Моя божественная тварь!

Блеснут глаза, задышат ребра,

И лес поймет, что обречен,

И ужаснется — как подробно

Он до хвоинки освещен!

В поэзии Дубровиной волк — олицетворение свободы лунного зыбкого света, ко¬торый проникает в дебри, "где рты раскрыли кровожадные больные бледные цветы" — этот темный мир озаряется только Словом.

И вот ещё:

И шепот, и смех — колышется луг,

Зыбок в свете луны травяной разлив,

Все быстрей, быстрей — то ли всплески рук,

То ль ручьи волос, то ли взмахи грив…

Неожиданная, даже странная картина! А всего-то ветер над травами пробежал в лунную ночь… Духи, русалки, призрачные кони — все они живут в лунный час на сказочных полянах… Но тем, кто не слышит ни перебранки леших, ни пенья русалок, тому нет хода в мир поэзии Дубровиной. Такой человек тут — незваный гость… Он — человек городской улицы, который на всё природное "заповедные растерял права". И связей нынешнего с вечным такому человеку не проследить. Он — не читатель этих стихов. И не поймёт он эту непостижимую связь забытой деревни с музыкой сфер:

И словно бы слышишь в сиянии лунном

Торжественный хор, обращенный к векам,

И словно бы видишь — натянуты струны

От вещих созвездий к земным огонькам…

Безвестная деревня этих стихов несёт в себе, кажется, больше божеского, чем прославлен¬ные города.

Русь Дубровиной — вне времени. Она — вечная. Чаще — древняя, языческая, но порой и христианская… Будь то Снегурочка, или Ярославна — они не привязаны к датам, они и всегда, и сегодня, здесь, в нас:

Ты погладь мои косы спутанные,

Милой ладою назови…

В черном небе сгорают спутники,

Как сердца на кострах любви,

За священными синими реками

Плачут звонницы на Руси,

Это всем не вернувшимся реквием,

Всем, погибшим в расцвете сил.

Память крови острее в сумерках,

В ней — тоска, ликованье, грусть…

Я ушла от праздных и суетных,

И теперь — только ты и Русь…

Сейчас слово Русь ассоциируется, в основном, с гротескными националистами, с карикатурными песнями Бичевской.

И только с усилием вспоминаешь, что у Есенина «затерялась Русь в Мордве и Чуди». А тогда в шестидесятые слово это было, пожалуй, противопоставлено советской власти. Не советская Россия, первая среди равных, а древняя Русь.

А "праздные и суетные" в этом стихотворении не случайно напоминают "ликующих, праздно болтающих, омывающих руки в крови" из некрасовского "Рыцаря на час". Аллюзия эта приходит точно и неминуемо.

И как бы ни старались "праздные и суетные" сделать из каждого поэта "советского патриота", настоящие поэты, даже написав некото¬рое количество дежурных «паровозных» стишат, остаются все же поэтами. И они остро чувствуют, как сами того не ведая, вот эти «праздные и суетные» губят всё, к чему прикасаются.