Русская поэзия XVIII века - [39]

До денег лакомы посадские дворяне,

Судьи, подьячие, солдаты и крестьяне.

Смиренны пастыри душ наших и сердец

Изволят собирать оброк с своих овец.

Овечки женятся, плодятся, умирают,

А пастыри притом карманы набивают.

За деньги чистые прощают всякий грех,

За деньги множество в раю сулят утех.

Но если говорить на свете правду можно,

Так мнение мое скажу я вам неложно:

За деньги самого всевышнего Творца

Готовы обмануть и пастырь и овца!

Что дурен здешний свет, то всякий понимает,

Да для чего он есть, того никто не знает.

Довольно я молол, пора и помолчать;

Петрушка, может быть, вам станет отвечать.

«Я мысль мою скажу, – вещает мне Петрушка, —

Весь свет, мне кажется, ребяцкая игрушка;

Лишь только надобно потверже то узнать,

Как лучше, живучи, игрушкой той играть.

Что нужды, хоть потом и вóзьмут душу черти,

Лишь только б удалось получше жить до смерти!

На что молиться нам, чтоб дал Бог видеть рай?

Жить весело и здесь, лишь ближними играй.

Играй, хоть от игры и плакать ближний будет,

Щечи его казну, – твоя казна прибудет;

А чтоб приятнее еще казался свет,

Бери, лови, хватай всё, что ни попадет.

Всяк должен своему последовать рассудку:

Что ставишь в дело ты, другой то ставит в шутку.

Не часто ль от того родится всем беда,

Чем тешиться хотят большие господа,

Которы нашими играют господами

Так точно, как они играть изволят нами?

Создатель твари всей, себе на похвалу,

По свету нас пустил, как кукол по столу.

Иные рéзвятся, хохочут, пляшут, скачут,

Другие морщатся, грустят, тоскуют, плачут.

Вот как вертится свет! А для чего он так,

Не ведает того ни умный, ни дурак.

Однако, ежели какими чудесами

Изволили спознать вы ту причину сами,

Скажите нам ее…» Сим речь окончил он,

За речию его последовал поклон.

Шумилов с Ванькою, хваля догадку ону,

Отвесили за ним мне также по поклону;

И трое все они, возвыся громкий глас,

Вещали: «Не скрывай ты таинства от нас;

Яви ты нам свою в решениях удачу,

Реши ты нам свою премудрую задачу!»

А вы внемлите мой, друзья мои, ответ:

«И сам не знаю я, на что сей создан свет!»

1760-е годы

Баснь Лисица-Кознодей [268]

В Ливийской стороне правдивый слух промчался,

Что Лев, звериный царь, в большом лесу скончался.

Стекалися туда скоты со всех сторон

Свидетелями быть огромных похорон.

Лисица-Кознодей, при мрачном сем обряде,

С смиренной харею, в монашеском наряде,

Взмостясь на кафедру, с восторгом вопиет:

«О рок! лютейший рок! кого лишился свет!

Кончиной кроткого владыки пораженный,

Восплачь и возрыдай, зверей собор почтенный!

Се царь, премудрейший из всех лесных царей,

Достойный вечных слез, достойный алтарей,

Своим рабам отец, своим врагам ужасен,

Пред нами распростерт, бесчувствен и безгласен!

Чей ум постигнуть мог число его доброт?

Пучину благости, величие щедрот?

В его правление невинность не страдала

И правда на суде бесстрашно председала;

Он скотолюбие в душе своей питал,

В нем трона своего подпору почитал;

Был в области своей порядка насадитель,

Художеств и наук был друг и покровитель».

«О, лесть подлейшая! – шепнул Собаке Крот. —

Я Льва корóтко знал: он был пресущий скот,

И зол… и бестолков, и силой вышней власти

Он только насыщал свои тирански страсти.

Трон кроткого царя, достойна алтарей,

Был сплочен из костей растерзанных зверей!

В его правление любимцы и вельможи

Сдирали без чинов с зверей невинных кожи;

И словом, так была юстиция строга,

Что кто кого смогá, так тот того в рога.

Благоразумный Слон из леса в степь сокрылся,

Домостроитель Бобр от пошлин разорился,

И Пифик-слабоум, списатель зверских лиц,

Служивший у двора честняе всех Лисиц,

Который, посвятя работе дни и ночи,

Искусной кистию прельщая зверски очи,

Портретов написал с царя зверей лесных

Пятнадцать в целый рост и двадцать поясных;

Да сверх того еще, по новому манеру,

Альфреско[269] расписал монаршую пещеру,—

За то, что в жизнь свою трудился сколько мог,

С тоски и с голоду третьего дни издох.

Вот мудрого царя правление похвально!

Возможно ль ложь сплетать столь явно и нахально!»

Собака молвила: «Чему дивишься ты,

Что знатному скоту льстят подлые скоты?

Когда ж и то тебя так сильно изумляет,

Что низка тварь корысть всему предпочитает

И к счастию бредет презренными путьми,—

Так видно, никогда ты не жил меж людьми».

Между 1774 и 1787

Иван Хемницер (1745–1784)

Баснописцу Ивану Ивановичу Хемницеру выпала недолгая и внешне скромная жизнь, самое яркое событие которой относится ко времени его детства, проведенного в Астрахани, а затем в Петербурге.

Отец Хемницера, обрусевший немец, служивший полковым лекарем, хотел определить сына во врачебное училище. Но тринадцатилетний мальчик, обычно послушный, робкий, стеснительный, внезапно проявил характер и, нарушив отцовскую волю, тайком вступил в армию. Он принял участие в Семилетней войне (1756–1763), окунулся в суровую, жестокую жизнь.

Дослужившись до чина поручика, Хемницер вышел в отставку (1769) и поступил на службу в Горное училище, где переводил труды по минералогии и принимал участие в подготовке Горного словаря. Заботы эти были далеки от литературной жизни, но будущему баснописцу несказанно повезло. Начальником его оказался М. Ф. Соймонов, близкий родственник прекрасного поэта Николая Львова, с которым Хемницер вскоре познакомился. Они сопровождали Соймонова в зарубежной поездке, и это их еще более сблизило. В пути Хемницер вел дневник, куда заносил сведения о технических, театральных, литературных новинках; самообразование стало для него духовной необходимостью. В круг его чтения входили Вольтер и Руссо, Гольбах и Ломоносов…