Русская поэзия XVIII века - [38]

Есть неповторимые жанровые черты и у другого стихотворения Фонвизина – «Послание к слугам моим». Послание занимало в поэтической иерархии классицизма «средний» ярус. А это значит, что оно должно было содержать в себе нравоучительную идею. В противном случае читатель сразу понимал, что его разыгрывают, что перед ним – пародия. Фонвизинское «Послание к слугам…» обращено к дядьке Шумилову, кучеру Ваньке и парикмахеру Петрушке, то есть к героям «негероическим». Комизм ситуации усиливается посредством столкновения враждебных стилистических пластов – обыденно-просторечного («И денег, и белья, и дел моих рачитель») и утрированно-возвышенного («О таинство, от нас сокрытое судьбою!»). Но внутри веселого и беззаботного обсуждения со слугами проблемы «зачем сей создан свет» постепенно зреет глубинное и очень серьезное содержание, которое – чем дальше, тем больше – оттеняется и подчеркивается «несерьезной» формой. Содержание это настолько принципиально, что через много лет автор еще раз вернулся к скептическим умозаключениям «Послания…» и оспорил сам себя: «…некоторые стихи являют тогдашнее мое заблуждение… сие сочинение было действие… безрассудной остроты моей».

Между прочим, в «Послании…» – произведении лирическом – блистательно применен чисто драматургический прием: каждому из слуг «поручено» высказаться, каждый из них наделен неповторимым складом характера, образом мысли и даже слогом – так, как если бы это был герой пьесы.

Как видим, уже в ранних поэтических произведениях выразилась художественная смелость Фонвизина, полностью раскрывшаяся в его театральных новшествах. О смелости же общественной говорить особо не нужно: она очевидна. В дальнейшем писателю не раз приходилось отстаивать право называть вещи своими именами. Императрица Екатерина II запретила печатать собрание его сочинений; не вышел и журнал «Друг честных людей, или Стародум», издание которого замышлял Фонвизин. Но мужественный литератор продолжал бороться за истину.

В последние годы жизни моральные страдания Фонвизина усугубились страданиями физическими: его разбил паралич. 1 декабря 1792 года он скончался. Но до последнего дня продолжался его литературный и гражданский труд: накануне, 30 ноября, в доме Державина состоялось чтение последней комедии Д. И. Фонвизина «Выбор гувернера».

А. Архангельский

Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке [261]

Скажи, Шумилов[262], мне: на что сей создан свет?

И как мне в оном жить, подай ты мне совет.

Любезный дядька мой, наставник и учитель,

И денег, и белья, и дел моих рачитель[263]!

Боишься Бога ты, боишься сатаны,

Скажи, прошу тебя, на что мы созданы?

На что сотворены медведь, сова, лягушка?

На что сотворены и Ванька[264] и Петрушка[265]?

На что ты создан сам? Скажи, Шумилов, мне!

На то ли, чтоб свой век провел ты в крепком сне?

О, таинство, от нас сокрытое судьбою!

Трясешь, Шумилов, ты седой своей главою:

«Не знаю, – говоришь, – не знаю я того,

Мы созданы на свет и кем и для чего.

Я знаю то, что нам быть должно век слугами

И век работать нам руками и ногами,

Что должен я смотреть за всей твоей казной.

И помню только то, что власть твоя со мной.

Я знаю, что я муж твоей любезной няньки;

На что сей создан свет, изволь спросить у Ваньки».

К тебе я обращу теперь мои слова,

Широкие плеча, большая голова,

Малейшего ума пространная столица!

Во области твоей кони́ и колесница[266],

И стало наконец угодно небесам,

Чтоб слушался тебя извозчик мой и сам.

На светску суету вседневно ты взираешь

И, стоя назади, Петрополь[267] обтекаешь;

Готовься на вопрос премудрый дать ответ,

Вещай, великий муж, на что сей создан свет?

Как тучи ясный день внезапно помрачают,

Так Ванькин ясный взор слова мои смущают.

Сумнение его тревожить началó,

Наморщились его и харя и чело.

Вещает с гневом мне: «На все твои затеи

Не могут отвечать и сами грамотеи.

И мне ль о том судить, когда мои глаза

Не могут различить от ижицы аза!

С утра до вечера держася на карете,

Мне тряско рассуждать о Боге и о свете;

Неловко помышлять о том и во дворце,

Где часто я стою смиренно на крыльце,

Откуда каждый час друзей моих гоняют

И палочьем гостей к каретам провожают;

Но если на вопрос мне должно дать ответ,

Так слушайте ж, каков мне кажется сей свет.»

Москва и Петербург довольно мне знакомы,

Я знаю в них почти все улицы и домы.

Шатаясь по свету и вдоль и поперек,

Чтó мог увидеть, я того не простерег,

Видал и трусов я, видал я и нахалов,

Видал простых господ, видал и генералов;

А чтоб не завести напрасный с вами спор,

Так знайте, что весь свет считаю я за вздор.

Довольно на веку я свой живот помучил,

И ездить назади я истинно наскучил.

Извозчик, лошади, карета, хомуты

И всё, мне кажется, на свете суеты.

Здесь вижу мотовство, а там я вижу скупость;

Куда ни обернусь, везде я вижу глупость.

Да, сверх того, еще приметил я, что свет

Столь много времени неправдою живет,

Что нет уже таких кащеев на примете,

Которы б истину запомнили на свете.

Попы стараются обманывать народ,

Слуги́ – дворецкого, дворецкие – господ,

Друг друга – господа, а знатные бояря

Нередко обмануть хотят и государя;

И всякий, чтоб набить потуже свой карман,

За благо рассудил приняться за обман.