Русская поэзия XVIII века - [21]

Что выработал он, все отдал то ему.

С ползущим воином работник сей свидетель,

В каком презрении прямая добродетель.

‹1759›

Эпиграмма [156]

Котора лучше жизнь: в златой ли птичке клетке,

Иль на зеленой ветке?

Которые стихи приятнее текут?

Не те ль, которые приятностью влекут

И, шествуя в свободе,

В прекрасной простоте,

А не в сияющей притворной красоте,

Последуя природе,

Без бремени одежд, в прелестной наготе,

Не зная ни пустого звука,

Ни несогласна стука?

А к этому большой потребен смысл и труд.

Иль те, которые хоть разуму и дивны,

Но естеству противны?

Пузырь всегда пузырь, хоть пуст, хотя надут.

‹1759›

Эпиграмма [157]

Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог.

Конечно, голова в почтеньи меньше ног.

‹1759›

Ода

Долины, Волга, потопляя,

Себя в стремлении влечешь,

Брега различны окропляя,

Поспешно к устию течешь.

Ток видит твой в пути премены,

Противности и блага цепь;

Проходишь ты луга зелены,

Проходишь и песчану степь.

Век видит наш тому подобно

Различные в пути следы:

То время к радости способно,

Другое нам дает беды.

В Каспийские валы впадаешь,

Преславна мати многих рек,

И тамо в море пропадаешь, —

Во вечности и наш так век.

‹1760›

«Не грусти, мой свет!..»

Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой,

Что давно я не видалася с тобой, —

Муж ревнивый не пускает никуда;

Отвернусь лишь, так и он идет туда.

Принуждает, чтоб я с ним всегда была;

Говорит он: «Отчего невесела?»

Я вздыхаю по тебе, мой свет, всегда,

Ты из мыслей не выходишь никогда.

Ах, несчастье, ах, несносная беда,

Что досталась я такому, молода;

Мне в совете с ним вовеки не живать,

Никакого мне веселья не видать.

Сокрушил злодей всю молодость мою;

Но поверь, что в мыслях крепко я стою;

Хоть бы он меня и пуще стал губить,

Я тебя, мой свет, вовек буду любить.

‹1770›

Ворона и лиса [158]

И птицы держатся людского ремесла.

Ворона сыру кус когда-то унесла

И нá дуб села.

Села,

Да только лишь еще ни крошечки не ела.

Увидела Лиса во рту у ней кусок,

И думает она: «Я дам Вороне сок!

Хотя туда не вспряну,

Кусочек этот я достану,

Дуб сколько ни высок».

«Здорово, – говорит Лисица, —

Дружок, Воронушка, названая сестрица!

Прекрасная ты птица!

Какие ноженьки, какой носок,

И можно то сказать тебе без лицемерья,

Что паче всех ты мер, мой светик, хороша!

И попугай ничто перед тобой, душа,

Прекраснее сто крат твои павлиньих перья!»

(Нелестны похвалы приятно нам терпеть.)

«О, если бы еще умела ты и петь,

Так не было б тебе подобной птицы в мире!»

Ворона горлышко разинула пошире,

Чтоб быти соловьем,

«А сыру, – думает, – и после я поем.

В сию минуту мне здесь дело не о пире!»

Разинула уста

И дождалась поста.

Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста.

Хотела петь, не пела,

Хотела есть, не ела.

Причина та тому, что сыру больше нет.

Сыр выпал из роту, – Лисице на обед.

Василий Майков (1728–1778)

Во второй половине XVIII столетия монументальные, величественные, насквозь «государственные» помыслы классицизма вдруг обнаружили свою односторонность, смысловую неполноту. Нужна была художественная смелость, чтобы свернуть с этой проторенной дороги в неизведанную область поисков иного, более человечного, личного содержания творчества. Именно такую роль взяло на себя поколение литераторов, к которому принадлежал и в котором занимал видное место Василий Иванович Майков.

Родился он семье военного – участника войн с Турцией и Швецией, в поместье под Ярославлем. Отец его, Иван Степанович, покровительствовал великому русскому актеру Ф. Г. Волкову, и, таким образом, юный Майков имел возможность постичь театральный мир «изнутри», в личном общении со служителями Талии и Мельпомены. Но едва ли не еще более важным для его дальнейшей судьбы стало обстоятельство, на первый взгляд никакого отношения к искусству не имеющее. Майкова зачислили в лейб-гвардии Измайловский полк на военную службу. Сначала он был отправлен домой для изучения наук, «полезных военному человеку», а потом явился в столицу для непосредственного прохождения службы. Так случилось, что полк собрал под свои знамена людей, не чуждых литературному творчеству. И начинающий поэт оказался в самом центре культурных связей. Дальнейшее его развитие – и человеческое, и поэтическое – проходило под знаком влияния замечательных русских писателей – А. П. Сумарокова и М. М. Хераскова, в журнале которого «Полезное увеселение» за 1762 год появились первые стихотворения Майкова.

Своей поэтической школой Майков, несомненно, был обязан А. П. Сумарокову. Он с предельной серьезностью воспринял призывы последнего добиваться большей ясности, чистоты и «приятства» языка поэзии и восклицал в «Оде о вкусе»:

Не пышность – во стихах приятство;

Приятство в оных – чистота,

Не гром, но разума богатство

И важны речи – красота.

И нужно прямо сказать: в воплощении этих принципов Майков пошел гораздо дальше своего учителя. Попробовав свои силы в жанре «ироикомической» поэмы («Игрок ломбера», 1763) и убедившись, что его свободному таланту тесно в строгих классицистических рамках, что требование описывать «низкий» предмет «высоким» стилем уже изжило себя, Майков делает решительный шаг в направлении к стилистическому разнообразию, раскованности «шутливого» творчества. Его вторая «ироикомическая» поэма «Елисей, или Раздраженный Вакх», изданная в 1771 году, полная искрометного, блистательного, порой очень едкого юмора, написана пародийно-сниженным языком. Так стиль юмористического произведения наконец-то совпал с темой!