Русская поэзия Китая - [79]

О жизни безгрешной,

О светлой дороге

Веселой и вешней…»

С надеждой на Бога

(Так просто и ясно)

Земная дорога

Легка и прекрасна!

МИХАИЛ СПУРГОТ

«Сижу с китайцами в харчевнях…»

Сижу с китайцами в харчевнях,

Ведя бесед несложных ряд,

И странной радостью напоен

Мой каждый в быт Китая взгляд!

И, жадно впитывая соки

Культуры чуждой мне страны,

Я знаю, что подходят сроки

Тоскою вздыбленной весны!..

Горячий ханшин чуть туманит

Мозг, обожженный жаром слов,

И тихо плавают в тумане

Виденья чудищ и богов.

И сердце вдруг вздымает бурно,

Как от тайфуна иль грозы,

Один лишь мысли всплеск лазурный

Из мудрых песен Лао-цзы!..

СЕРДЦЕ ЛУ-ШУ Из «Китайских теней»

На пыльном тротуаре, где рикши зло гогочут

над девушкой, что много в квартале Ню грешит,

там роза под ногами, что сухо ее топчут,

алея лепестками, печальная лежит.

Вчера ее в блестящем цветочном магазине купив,

красавец стройный — агент фирмы Грин,

в бумаге папиросной, смеясь, на лимузине,

увез в палаццо, жил где китайский мандарин.

На рауте блестящем, где были только леди

и лорды-иностранцы, — там маленькой Лу-Шу

поднес с поклоном розу агент фирмы «Трэдинг»,

сказав шаблон с усмешкой: «Цветок идет цветку».

Ах, знает ли кто ужас любовности трагедий —

минутных только взглядов из ревности лучей…

…Отдав цветок — любезен был слишком агент с леди

одной в парчовом платье, фокстрот танцуя с ней.

В порыве гнева нервно швырнула Лу-Шу розу

из шелковой гостиной на улицы асфальт,

и маленькою ножкой растоптала грезу,

сердце переплавив ревностью в хрусталь…

1924-я Весна

Фудзядин (Тао-Вэй)

17 ИЮЛЯ Из поэмы «Екатеринбург»

В глухой подвал Их всех свели.

Был вечер душен, грозен, зноен.

Но, как все заточенья дни,

Царь был и сдержан, и спокоен.

Упала ночь. И в тишине

Лишь часовых шаги звучали.

И трепетно молились все

В предсмертной муке и печали.

Убийцы дерзкою толпой

Вошли. В глазах зверь красный бился.

И в тайне ночи роковой

Кровавый ужас совершился.

И стали стены все в крови,

И глухо выстрелы гремели,

И, убивая, палачи

В глаза страдальцам не смотрели…

…Прошли года. От тех времен

Осталось мало что знакомо,

Но тайной страшной окружен

Подвал Ипатьевского дома.

И как легенда говорит, —

Ее народ весь повторяет, —

Теней загробных грозный вид

Там часто сторожей пугает.

Они приходят по ночам —

Так повествуется в народе, —

И с ними Император сам

Со всей Семьей своей приходит.

И там, колени преклоня,

Так, как и прежде, в дни былые.

Он молится — не за себя,

А о спасении России!

ОЛЬГА ТЕЛЬТОФТ

ЖЕНЩИНА

Это Он, и любя, и жалея,

Чтобы душу ее уберечь,

Ношу выковал ей тяжелее

Для ее беломраморных плеч.

Дал, как арфу, звенящее имя,

Хрупкость рук, не таящую сил,

А глазами, как солнце, большими,

Чтобы зрила печаль, наделил.

Рек ей: «Скорбь умножая, умножу;

Будет в муках твое бытие».

И ответила женщина: «Боже,

Да прославится имя Твое».

РАХИЛЬ

Ты глазами израненной серны,

Чтобы небо узреть, напряглась,

И металась от боли безмерной,

От бичующей муки рвалась.

Блеял скот. Дребезжали повозки.

Сено мирно жевали волы.

Как плетей бичевания хлестки,

Новых мук набегали валы.

Ты сгорала и ты догорела

Самой страшной из творческих мук.

И от тела рожденное тело

Первым издало плачущий звук.

САРА

I

Опахала ресниц, будто тени,

Опустились на кожи атлас;

И никто не глядел без смятенья

В бархатистые сумраки глаз.

Подходили к Египту. В тревоге

Ей Аврам на пути говорил:

«Ты прекрасна. Глаза твои строги,

Драгоценные, словно берилл.

Только если узнают злодеи,

Что жена ты моя, не сестра, —

Ты увидишь, как я холодею

У ночного простертый костра».

II

Горько, если любимейший мимо

Равнодушно проходит, как брат;

Только, Сара, тебе быть любимой,

Не любя, — тяжелее в сто крат.

Что же, брови, как луки, не горби —

Скорбь бесстрашней, чем недругов рать,

Участь женщины: песни о скорби,

Ночь проплакать да дотемна ткать.

Видишь — жизнь для Аврама дороже

Драгоценнейших слез или мук.

Так дели с фараонами ложе,

Испытай их изнеженность рук.

«Душа научилась беречь…»

Душа научилась беречь

Твое чужестранное имя.

Твоя нероссийская речь,

Слова твои стали родными.

Плыву ль по вечерней реке,

Скалу огибаю ли, мыс ли —

Шепчу на твоем языке

Мои сокровенные мысли.

В душе моей властно ты стер

Другие любимые лица,

И образ твой в ней распростерт,

Как крылья парящей орлицы.

С тех пор не молюсь о другом…

Но, друг мой, скажи, — отчего же

Чужим для тебя языком

Молю: «Сохрани его, Боже»!

1936

«Ты входишь в дом — нездешний, неземной…»

Ты входишь в дом — нездешний, неземной.

Плащ за спиной, как крылья серафима.

Сияньем глаз ты следуешь за мной,

Касанье рук твоих неуловимо.

О, если б ты нахлынувший восторг

Исторг из струн души, тебе покорной, —

Он затопил бы запад и восток,

Пустынь песок и рек исток нагорный!

Но ты, безмолвный, не подашь руки —

По ветру плащ рванется в ночь, как крылья:

И (может быть, то вспыхнут светляки!)

Следы твои заблещут звездной пылью.

1938

ЛЮБОВЬ

Одиночество — глубже колодца…

Слезы веки разъели, как соль…

Это мною любовью зовется,

Оттого, что любовь моя — боль.

Я не вижу тебя по неделям, —

Разве только сквозь сон или бред, —

Мы печали и горя не делим,

А в любви моей радости нет.

Радость мне может только присниться:

Быть, сквозь сон улыбаясь, с тобой.

Даже с блудным — беспутной блудницей,

Даже с падшим — смиренной рабой.

1939