Русская поэзия Китая - [21]

когда мы, простившись, дошли

по докам пустынным до шаткой доски

на ждавшие нас корабли…

1928

«Я уйду куда-то, где сейчас темно…»

Я уйду куда-то, где сейчас темно,

где ночное небо звездами полно,

где на белом поле лапчатая ель,

в тридесятом царстве, за тридевять земель.

Я не буду помнить душные сады,

кровью на дорогах легшие следы,

человечьих песен вспомнить не смогу,

буду ждать чего-то на пустом снегу.

Буду ждать и слушать, как зовет сова,

как под снегом шепчет сонная трава,

как ликует месяц звонкою красой

девушки небесной с огненной косой.

Будет ночь, как сказка, будет ночь сама

трепетать, как чудо, за плечом холма,

и тихонько полем, где тропинки нет,

проберется в душу небывалый свет.

1929

«Иду одна. Большое поле…»

Иду одна. Большое поле,

кругом цветы, трава, трава.

И нет в душе привычной боли,

лишь пустота и синева.

Как будто кто-то тронул тихо,

промолвил: «Ты теперь в раю,

не поминай, не надо, лихом

нечаянную жизнь свою!»

И я поверила; не стала;

сдержала бурю горьких слов.

Но — Боже! — как ужасно мало

пустого поля и цветов…

«Нам скорбь великая дана…»

Нам скорбь великая дана,

и мы ее несем, как знамя,

дорогами слепыми сна,

который тянется веками.

Настанет мир, взойдет зерно,

в лесах родится дичи много,

все будет людям прощено,

и станут люди славить Бога.

Но мы останемся одни:

за серым пологом тумана

горят огромные огни земли,

не нам обетованной.

«Чем выше и блистательней полет…»

Чем выше и блистательней полет,

тем человек больнее упадет,

и чем великолепней свет сиял,

тем жальче тот, кто в темноту попал.

Дай, Боже, ровный путь и тихий свет

спокойнее житья для сердца нет.

«Нелепы в жизни перемены…»

Нелепы в жизни перемены…

Друзей уносят поезда,

и прочь уводят морем пленным

большие серые суда.

И города сейчас не те же,

в которых раньше я жила,

и ночью сны бывают реже,

и неба синь не так светла.

Лишь сердце перемен не знает:

оно растет, уходит вдаль,

но в глубине своей ласкает

все ту же радость и печаль,

и самых ранних лейтмотивов

не изменят в его струне

паденья в пропасти с обрывов

и взлеты снизу — к вышине.

«Я не Мария больше: только Марфа…»

Я не Мария больше: только Марфа.

Свои мечты я продала за труд.

Покрыта пылью золотая арфа,

ослабленные струны не поют.

Способно и к труду привыкнуть тело,

и может сердце, кажется, забыть

о том, как раньше бредило

и пело и не умело по-земному жить.

Но только иногда далеким звуком

давнишний сон напомнит о себе;

о, иногда — нет равных этим мукам

в железной человеческой судьбе —

и сердце опустевшее, земное,

познавшее работу и покой,

мучительно забьется, и заноет,

и до краев наполнится тоской,

и долго будет рваться к тем планетам,

которые оставило давно, —

не зная, что отвергнутого света

ему уже увидеть не дано.

«Поцелуешь горестные веки…»

Поцелуешь горестные веки,

Скажешь: «Дорогая, улыбнись!» —

в час, когда засеребрятся реки

и подернется туманом высь.

В далеко ушедшем Кватроченто

так писали небо мастера:

облака развившаяся лента,

звездная кайма из серебра.

Что же делать, если счастье зыбко,

и последний луч дневной зачах,

если не разгадана улыбка

у мадонны Лизы на губах?

КИТАЙСКИЙ ПЕЙЗАЖ В небе сонном и алом

Над зеленым каналом

и над рощей бамбука,

в небе сонном и алом

ни дыханья, ни звука.

Там, где сгустилась

предвечерняя мгла,

остановилась

звезда, взошла;

в объятую сном

воду канала

белым пятном

упала…

1937

Шанхай

НА КИТАЙСКОМ ХУТОРЕ

Точно кружевом, одетый тиной,

на закате тихо спит канал.

Высоко над хаткой и плотиной

желтый месяц остророгий встал.

Вот покойный и приятный жребий —

как сказать: неласкова судьба?

В фиолетовом вечернем небе

тонких листьев черная резьба.

1937

Шанхай

ГОРОД

В. В.

Золотые звезды с сучьев клена

на асфальте ковриком легли,

и туман, серебряный и сонный,

скрыл шероховатости земли.

Помнишь город? Или ты в нем не был?

Вечером усталым и немым

горестно заплаканное небо,

столько лет висящее над ним,

площадь возле старого вокзала

и фонарь, зажженный над мостом, —

помнишь ли, как я тебя встречала

и куда мы шли с тобой потом?

Если вечером таким прозрачным,

трогательно тихим, кружевным,

сон, который издавна утрачен,

неожиданно встает — живым,

если ж ветер, если солнце светит,

голубеет в озере вода,

этот город, где мы были дети,

я не вспоминаю никогда.

10 ноября 1949

«Белая апрельская луна…»

Белая апрельская луна,

и, остановившись в этом миге,

кружевом курчавилась волна,

точно на пейзаже Хирошигэ.

Там, где горизонта полоса,

лунный луч своей рапирой

тонкой осторожно тронул паруса

уходящей на ночь в море джонки.

Мы следили, стоя там одни,

как в воде у самого причала

инфузорий вспыхнули огни;

слушали, как тишина молчала.

И за то, что мы стояли там,

нам присуждено хранить навеки

в памяти, как нерушимый храм,

эту ночь в порту Симоносэки.

ПАМЯТЬ О ПЕКИНЕ

Открывали маленькие лавочки

под старинной городской стеной.

Продавали нитки и булавочки,

торговали чаем и ханой.

На закате, побренчав гитарами,

рано спать ложились старики;

молодежь прогуливалась парами,

и в садах пестрели цветники.

Так трудились, обрастали внуками,

наживали денежки порой,

отдыхали в праздник под бамбуками

возле желтой речки за горой.

А потом зарделось в небе зарево,

донеслась до города беда —

отобрали новые хозяева

нажить многолетнего труда.

Вот и все. Позакрывались лавочки

под разбитой городской стеной,