Русская литература XII–XX вв. - [22]

Прежде всего, перед нами возникает образ искреннего и открытого человека, который рассматривает совершенный мир сквозь призму прошедшей мировой войны. Стоит прислушаться к тому, как он оценивает повседневный, как бы частный случай – обыденный разбой, учиняемый барыгами-охотниками на реке Сым. Не одних барыг, «шакалов» касается истребление птиц и зверья, оно проанализировано писателем как принцип человеческого взаимоотношения с природой:

«Аким запамятовал, что я на войне был, в пекле окопов насмотрелся всего и знаю, ох как знаю, что она, кровь-то, с человеком делает! Оттого и страшусь, когда люди распоясываются в стрельбе, пусть даже по зверю, по птице, и мимоходом, играючи, проливают кровь». «Образ автора» тут и всюду не замаскирован. Ораторский, экспрессивно-публицистический строй речи оправдан ясностью и определенностью отношения к жизни – глубиной обобщения частного случая. До возможного предела обнажена легко ранимая душа героя, чем и вызывается безграничное читательское доверие.

Лирический герой романа – сам писатель. Без обиняков через восприятие таежных жителей затрагиваются вопросы о «проценте правды» в писательских сочинениях. Первая же глава произведения «Бойе» открывается признанием его в любви к родному краю, к Енисею. Часы и ночи, проведенные у костра на берегу реки, названы счастливыми, потому что «в такие минуты остаешься как бы один на один с природой» и «с тайной радостью ощущаешь: можно и нужно довериться всему, что есть вокруг!..».

Бытие планеты еще не управляется разумом человечного человека, оно во власти стихии природных сил. И доверие в этом случае – необходимый шаг на пути оздоровления отношений человека и природы. Человечество наконец будет не вредить природе, а беречь ее богатства и врачеваться ею.

Как закономерна бытовая речь в рассказах о людях или сценках охоты и рыбалки, пробуждающих и азарт и страсть, так закономерна здесь и величавость, и торжественность «слова автора», в меру насыщенного старославянизмами и ультрасовременными сочетаниями. Это две лексические грани одного образа. Они свидетельствуют, что автор не чужд народных представлений об отношении к природе, а порой и всеобщих заблуждений, и в то же время он стоит на уровне современных философских и естественнонаучных знаний. Заблуждения связаны с недооценкой наших страстей, которые нередко владеют нами сильнее разума, воспитанности и культуры, а народность – в неистребимом уважении к таинствам природы, к ее непредсказуемым действиям, к ее неисчерпаемым и неожиданным красотам. Пейзаж сам по себе, независимо от героя, словно бы и не существует в повествовании, он всегда как открытое сердце человека, жадно впитывающее в себя все, что дают ему тайга, поле, река, озеро, небо.

«На речке появился туман. Его подхватывало токами воздуха, тащило над водой, рвало о подножие дерева, свертывало в валки, катило над короткими плесами, опятнанными кругляшками пены».

По ассоциативным связям, запрятанным в глубинах нашей памяти, представляем эту речку, но лирическому герою этого мало, он жаждет передать нам и то, как речка, покрытая туманом, преобразилась в его душе: «Нет, нельзя, пожалуй, назвать туманом легкие, кисеей колышущиеся полосы. Это облегченное дыхание зелени после парного дня, освобождение от давящей духоты, успокоение прохладой всего живого».

Для выражения «себя», своей человеческой сути, своей философии у автора нет пустых, дряблых, безличных слов, почти каждое – предельное напряжение, вызов и пламя. И поступает писатель так для того, чтобы выразить дорогое и наболевшее со всей любовью и яростью, на какую он способен. Он пишет так, потому что иначе писать не может.

Критических замечаний о языке романа «Царь-рыба» сделано немало. Но многие замечания, к сожалению, чаще всего решительно игнорируют специфику астафьевского языка, идущего все-таки из народных глубин, а отнюдь не изобретенного им.

Дело писателя – напоминать и полузабытые слова, давать им новую жизнь, писать выразительно, по-русски, обогащать язык и не выдуманными словами, а теми, которые употребляют миллионы.

Может быть, самая «публицистическая» глава романа – «Туруханская лилия». Но она содержит в себе всю гамму звуков и красок, весь поток идей и чувств, которым захвачен автор. Здесь астафьевское слово звучит и в разных регистрах.

В главе «Туруханская лилия» вылеплен образ старого енисейского бакенщика Павла Егоровича, родом с Урала, но занесенного в Сибирь необоримой любовью к «большой воде». Он относится к тем людям, что «сами все свое отдают, вплоть до души, всегда слышат даже молчаливую просьбу о помощи». О нем рассказано немного, но подробно; он из той породы людей, которые «отдают больше, чем берут». В самых простых словосочетаниях – «вплоть до души», «слышит даже молчаливую просьбу» – чувствуется исчерпанность, предел возможного, за которым – мужество и самоотверженность, не признающая и не знающая предела.

В связи с Павлом Егоровичем и высеклись публицистические страницы повествования. Захотели едущие по Енисею стерлядкой угоститься – их Павел Егорович надоумил, но ничего не получилось: