Русская литература: страсть и власть - [63]

Было двенадцать разбойников,

Был Кудеяр-атаман.

Много разбойники пролили

Крови честных христиан…

Здесь очень важен христианский мотив; еще важнее, что эту легенду, часто подаваемую как исламскую, Некрасов пытается привязать именно к православному контексту. Начиная свой рассказ, Ионушка говорит:

Господу Богу помолимся,

Древнюю быль возвестим,

Мне в Соловках ее сказывал

Инок, отец Питирим.

Это наше родное и очень православное. Кудеяр-атаман впал в покаяние, убил полюбовницу – пусть не мешает каяться, разогнал всех своих подельников и стал подвергать себя очень утонченному истязанию: ему явился «в молитвенном бдении некий угодник» и сказал, что тем же огромным ножом, которым разбойничал, он должен срезать огромное дерево – дуб.

Что с великаном поделает

Хилый, больной человек?

Нужны тут силы железные,

Нужен не старческий век!

И вот пытается Кудеяр это дерево срубить своим ножом, ничего не получается. А мимо едет помещик, который, услышав его трогательную историю, реагирует следующим образом:

Жить надо, старче, по-моему:

Сколько холопов гублю,

Мучу, пытаю и вешаю,

А поглядел бы, как сплю!

Услышав это радостное заявление, забывший обо всем Кудеяр-атаман, уже старый схимник, бросается на помещика, всаживает нож ему в сердце, и в ту же секунду, естественно:

Рухнуло древо громадное,

Эхо весь лес потрясло.

Как только он убил одну гадину, тут же простились ему все остальные грехи. «Господу Богу помолимся: / Милуй нас, темных рабов!» – заканчивается эта легенда. Это тоже очень православное и очень русское понимание происходящего. Достоевский, читавший Некрасова очень внимательно, может быть, сам того не замечая, перенес ситуацию в разговор Ивана и Алёши о барине, который затравил собаками на глазах у матери ее мальчика. Но мы прекрасно понимаем, что сама по себе эта история восходит к Кудеяру-атаману.

Так вот, Некрасов ушел из жизни с удивительно точным пониманием того, что терпеть иногда хуже, чем восстать. Что терпеть – подлей. Что каких бы оправданий мы ни придумывали для своего рабского положения, рухнуть это страшное дерево может только при одном условии. Не обязательно при условии убийства, не обязательно при условии бунта, но при условии того, что кому-то вдруг возьмет и надоест это сносить.

И я думаю, что из всей русской литературы Некрасов больше всего потрудился над тем, чтобы нам это надоело.

Иван Тургенев

Самый непрочитанный классик

Про него довольно жестко говорит, если мне память не изменяет, Туробоев в романе Горького «Жизнь Клима Самгина»: «Толстого читают, Достоевского читают, а Тургенева прочитывают из уважения к русской литературе». Тургенев оказался в русской прозе в положении единственного европейца. Пушкин в свое время говорил: «Правительство все еще единственный европеец в России», – но если в отношении правительства это сомнительно, то в отношении Тургенева, к сожалению, верно. Он оказался в позиции благовоспитанного мальчика, который пришел сказать какую-то свою правду в компанию очень талантливых и очень плохо воспитанных детей, причем небогатых, разновозрастных, шумливых. И конечно, оказался ими оттеснен. Но только в нашей среде, родной, российской, тогда как в Европе современники были от Тургенева в восторге. Флобер ставил его значительно выше Толстого, которого упрекнул в одном из писем в том, что тот слишком повторяется и слишком философствует. Мопассан считал Тургенева не только изобретателем слова «нигилизм», но и, безусловно, первым из европейских мастеров саспенса; один из устных рассказов Тургенева лег в основу мопассановской новеллы «Страх», а из «Муму» сделана «Мадемуазель Кокотка» – увы, сильно испорченная в мопассановском пересказе.

Европа Тургенева ценила. Из Тургенева в Европе выросли многие, вышли, как из гоголевской «Шинели». Европейский идеологический роман, каким мы знаем его, – короткий, насыщенный диалогами, лишенный однозначной позиции (как романы Гюисманса, например, или Жоржа Дюамеля, или Андре Жида, а Гончаров в раздражении писал даже о «тургеневско-флоберовском» жанре), – вырос вовсе не из толстовской традиции, а вырос из Тургенева. Тургенев популярен в Англии, его любит Германия – он как-то принят у воспитанных людей, для нас же с вами он подозрительно благовоспитан. Не говоря уже о том, что о морали тургеневского романа мы, как правило, не можем судить однозначно. Знаменитая двойственность тургеневской позиции, выбор между человеком сильным, но жестоким и человеком рефлексирующим, умным, но бесполезным наиболее наглядно обозначены в его саморазоблачительной статье «Гамлет и Дон Кихот», где все симпатии автора формально на стороне Дон Кихота, а любовь – на стороне Гамлета.

В «Накануне» симпатии автора на стороне доброго, бесполезного, никем не любимого Шубина, а удача, и любимая девушка, и русская публика, и Николай Александрович Добролюбов – на стороне болгарина Инсарова, который у сегодняшнего читателя решительно никаких чувств не вызывает, кроме тоски и недоумения. А прав оказывается в итоге один Увар Иванович, который на все вопросы, поиграв перстами, устремляет в отдаление свой загадочный взор. Так вот, этот загадочный взор и остался нам от Тургенева.