Русская литература первой трети XX века - [206]

Ты говоришь, что истины нет, но это совершенный вздор. Есть у Ал. Толстого, кажется, стихотворение, где истина изображена в виде огромного города, окраины которого совершенно различны. Несколько людей захотели узнать, что это за город, и все подъехали с разных сторон. Когда они съехались, то один утверждал, что это — большой каменный город с церквями, другой — что это большая деревня с садами, третий — что это большая гавань с кораблями и т.д. И они поссорились и убили друг друга, и все были правы[1069].

Иисус не отвечал Пилату: они бы не поняли друг друга. Иисус не мог понять, что светлая частная жизнь — веселые праздники очаровательных балов, внешняя красота природы и жизни составляют для Пилата истину. И Пилат не мог понять, что этот оборванный, заморенный еврей — представитель истины[1070].

Иисус не мог бы обратить Пилата, он это знал и не начинал бесполезного труда. Он знал, что нужно не меткое слово, не страстная мистическая импровизация (как нагорная проповедь[1071]), а доказательная речь, основанная на логических законах и фактических примерах: он этого не мог дать — и промолчал. И Иисус был прав, и Пилат был прав; оба были правы со своей субъективной точки зрения; а другой и быть не может: это — высшее мерило всего. Как может сказать человек человеку: «Это — черное», когда тот видит, что это — белое; третий скажет, что это — красное, и все будут правы.

Раз мне кажется, что это белое, то для меня несомненная истина — что это белое. А абсолютно никто не может сказать, что это такое. Каждый сообразуется со своею субъективностью, это — так, и должно быть так, так как это — так. А личности, у кого нет определенной личности, будут как Полоний в «Гамлете»[1072]. Один скажет: «Смотрите, как это облако похоже на слона». — «Совершенный слон». — «А по-моему — это жираффа». — «Вот-вот, вот я это и хотел сказать». — Только Полоний из угодливости притворялся ничтожеством, а те — ничтожество по самому своему ничтожеству и пустоте. Скажут им добрые люди: «Это черно». — «Как чернила»,— ответят они. Другие скажут: «Протрите глаза, смотрите, ведь это — бело!» — «Как снег»,— ответят они. Это с годами не проходит.

Я Юшу очень люблю и жалею, что мы не можем быть друзьями. Я односторонне субъективен; он всесторонне объективен. Авторитет человека — он сам, идеал — в нем, зависит от его субъективности и, следовательно, то, что я говорю, не мешает тому, что ты говоришь, что идеал — авторитет. Я только беру более общее понятие — субъективность.

Завидую тебе, что ты живешь среди музыки. Здесь не очень много ее, в определенный час я не могу, во всякий час я тоже не могу. Там духовно, тут матерьяльно. Юша болен; лихорадка; теперь легче; он очень мнителен: не понимаю. Пиши мне ответ. Согласен? с тем, что ты мне напишешь, и с тем, что я тебе написал. Поклон Петербургу. Прощай. Твой Друг

М. Кузмин.

Объясни про женщин и полтаву <так!>. Будь здоров и счастлив.

О Владиславе Ходасевиче

История одного замысла

Впервые — Русская речь. 1989. № 5.

Среди существеннейших задач текстологии — восстановление авторских замыслов, оставшихся по тем или иным причинам нереализованными, но уже сложившихся, но по каким-либо причинам брошенным in statu nascendi. Иногда именно они дают возможность понять важнейшие особенности художественного мира автора, столь глубинные, что доверить их печати оказывается почти невозможно, излишняя откровенность может показаться убивающей замысел. Но для историка литературы подобного рода замыслы оказываются иногда тем источником, который позволяет проникнуть в расположение творческого духа гораздо глубже, чем то было бы возможно сделать по уже завершенным произведениям. Попытку такого анализа мы предлагаем читателю на основании листа из рабочей тетради Вл. Ходасевича, ведшейся им в 1918—1919 гг.[1073], на котором написан развернутый (что не так уж и часто для поэта) план, имеющий, с нашей точки зрения, несомненный интерес.

С одной стороны, он может дать сведения о постоянных темах, волновавших Ходасевича и делавшихся центром его поэтического сознания, с другой — предстать в виде некоего узла, стягивающего воедино различные стихотворения и демонстрирующего их внутреннее единство.

В центре замысла — Венеция. Отзвуки пребывания в ней звучат в стихах и прозе Ходасевича неоднократно, но только план позволяет увидеть стройную картину, определенную как природой Венеции, так и искусством, с ее образами связанным.

Попробуем прочитать план и восстановить те ассоциации, которые возникали у Ходасевича в ходе работы. Это возможно, поскольку, как мы уже имели случай указывать выше, его работа над текстом шла преимущественно на бумаге, и большинство промежуточных стадий оказывалось зафиксированным, а не умирало, как то бывает у поэтов, сочиняющих в уме и записывающих лишь конечный (или, в лучшем для исследователя случае, промежуточный) результат.

Вероятнее всего, стихотворение должно было быть написано белым ямбом, в основе — пятистопным, с большим количеством переносов; однако по мере развертывания сюжета могут встречаться строки, написанные шестистопником, в том числе и бесцезурным, а также «оборванные» строки. На это указывают и фразы, хорошо укладывающиеся в ямбы («А за мной / Умрешь и ты. Не скромной смертью...» или «Разломится тысячелетний город» и др.), и аналогии с ближайшим контекстом.