Русская литература первой трети XX века - [2]

О мире я забыл давно.

Я на печаль смотрю с улыбкой,

От жалоб я храню себя.

Я прожил жизнь мою в ошибках,

Но человека не любя.

Зато печали я не знаю,

Я слез моих давно не лью.

Я никому не помогаю,

И никого я не люблю»[2]

Трудно сказать, насколько Гиппиус в 1902 году изменила давние стихи, сколько сохранилось в них подлинно детского — неумелости в рифмах, лишних слов, наигранной юношеской позы умудренного усталостью человека, — но существенно, что уже этот ранний образец ориентирован на сугубо философский строй поэтической мысли, на абстрактность лексики, на подчинение мелодических начал стиха говорной интонации. Внутренняя сосредоточенность юной (одиннадцати-двенадцатилетней) поэтессы на своей мысли и предельная серьезность создают у читателей впечатление вполне зрелой поэтической личности, высказавшейся в стихах.

О дальнейшем пути Гиппиус в литературе мы практически ничего не знаем до тех пор, пока она не начинает в 1888 г. печататься в журнале «Северный вестник». Два ее стихотворения этого периода вполне вписываются в мир образов, настроений, художественных приемов поэзии конца века, особенно творчества С.Я. Надсона: утомительные трехсложники, начинающий стихотворение пейзаж, который определяет психологическое состояние лирического героя, банальная «романтичность» картин («В душе что-то бурной волною росло, / Глаза застилались слезами. / И было и стыдно, и чудно светло, / И плакал Шопен вместе с нами», — или в другом стихотворении, о море: «Все полудня лучами залито, дрожит, / И дрожит, и смеется, сверкая...»)[3], — одним словом, «профессионализация» молодого автора ведет к утрате того, что естественно было присуще ее совсем ранним, детским стихам.

Не было ничего удивительного, что автор этих (и, вероятно, других подобных) стихотворений стал объектом внимания другого молодого поэта, случайно заехавшего в Боржом, где семья Гиппиус тогда жила. Летом 1888 года она познакомилась с Д.С. Мережковским, уже вполне известным, хотя и молодым, литератором, и в начале следующего года стала его женой. Брак этот становится необычайно плодотворным для судеб русской литературы, ибо не только в жизни Гиппиус и Мережковский образовали почти мистически тесный союз, но и в творчестве. Уже на исходе жизни, начиная книгу о нем, она писала: «...мы прожили с Д.С. Мережковским 52 года, не разлучаясь, со дня нашей свадьбы в Тифлисе, ни разу, ни на один день»[4]. Но дело, конечно, было не в этих личных отношениях, а в гораздо более существенном.

Существуют и часто цитируются суждения близко знавших семью Мережковских современников о том, в каком соотношении находились творческие потенции обоих писателей. Многие считали, что именно Гиппиус первой высказывала идеи, которые Мережковский потом развивал и доводил до степени разветвленной и логически упорядоченной доктрины. Сама Гиппиус понимала дело несколько иначе, говоря не о психологии отношений, а об идейной насыщенности общения: «...разница наших натур была не такого рода, при каком они друг друга уничтожают, а, напротив, могут, и находят, между собою известную гармонию»[5].

И несколькими строками ранее: «У него — медленный и постоянный рост, в одном и том же направлении, но смена как бы фаз, изменение (без измены). У меня — остается раз данное, все равно какое, но то же. Бутон может распуститься, но это тот же самый цветок, к нему ничего нового не прибавляется»[6].

Выразительно описала она один из конкретных эпизодов идеологического (и относящегося к существеннейшим для тех идей, о которых у нас пойдет речь далее) взаимодействия между собою и Мережковским в письме к Д.В.Философову от 12 м<арта?> 1905 г.: «На возвратном пути Дм. завел свои глупости о поле, точно нарочитые глупости, я стала сердиться и оба мы ссориться. Но вдруг мне пришла одна мысль... которую я чувствую очень важной. Ты сейчас ее важности, вероятно, не поймешь, как и я не вполне понимаю, но это, знаю, окажется[7], выяснится вскоре. И Дм. не понял сразу важности, хотя потом вечером мы до 12 часов говорили, помирившись, обо всем вообще и об этом; а сегодня утром Дм. уж написал длиннейшее письмо Бердяеву <...> и все там — «Один, Два и Три» — без зазрения совести!»[8]

Как бы то ни было, логичным кажется объяснить быстрый духовный и творческий рост как Мережковского, так и Гиппиус именно их союзом, имевшим огромное интеллектуальное значение для обоих.

Переехав с Мережковским в Петербург, Гиппиус оказалась в кругу известных литераторов старшего поколения, о чем впоследствии написала в мемуарном очерке «Благоухание седин», вошедшем в книгу «Живые лица»[9]. Существенным кажется то, что с самого первого появления в литературной среде Гиппиус стала выполнять до известной степени роль посредника между двумя лагерями: с одной стороны, ее окружали Полонский, Майков, Плещеев, Григорович, Вейнберг (а на дальнем плане — еще и Вл.Соловьев, и Лесков, и Толстой, и Суворин), а с другой — те, кто, подобно Мережковскому, пытался каким-то образом сформулировать принципы нового искусства, Н.Минский, А.Волынский, другие авторы «Северного вестника» его «декадентского» периода, несколько позже — А. Добролюбов, Вл. Гиппиус, Розанов, З. Венгерова, П. Перцов, московские символисты... Именно здесь, на стыке двух принципиально разных типов творчества Гиппиус постепенно конструировала свою собственную поэтическую личность, что осуществлялось параллельно с созданием и внешнего облика, становившегося эмблематичным для «новых людей».