Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди. Часть 1. Древнерусская и XVIII век - [107]

 – думал он, – не употреблю во зло любви ее и буду всегда счастлив!”». И далее от автора следующая реплика: «Безрассудный молодой человек! Знаешь ли ты свое сердце? Всегда ли можешь отвечать за свои движения? Всегда ли рассудок есть царь чувств твоих?»

Надо понимать, что «Бедная Лиза» была еще и очень скандальным произведением для своего времени. Потому что вся эта печальная история Лизы с Эрастом чем кончается? Самоубийством Лизы: она утопилась. Самоубийство – это чуть ли не страшнейший грех для христианки. Так что финал повести – это финал скандальный. И это вызвало возмущение у русских классиков. Некоторые будут говорить, что этого не может быть. Кое-кто, наоборот, будет утверждать, в духе барышень в комментах в «Библиотеке Мошкова», что Карамзин утаил от читателя, что Лиза была беременна и утопилась именно поэтому (можете в ожидании второй части курса найти это шедевр нашей классики самостоятельно). Мы замучаемся считать прямую полемику с «Бедной Лизой» и косвенное ее влияние. Она оказала гигантское воздействие на русскую литературу XIX века.

Идем с вами дальше. Карамзин издает «Пантеон иностранной словесности в трех книгах». Это во многом издание и его собственных переводов этих самых авторов. Еще он издает «Пантеон российских авторов». Видите, начинал у Новикова, и как Новиков у нас издавал энциклопедии, так и Карамзин. Он использует новиковский «Опыт исторического словаря российских писателей» – продолжает дело своего учителя, но уже на новом этапе.

Издает журнал «Вестник Европы» – его называют лучшим русским журналом того времени, он сочетает в себе политику, публицистику и литературу. В первом случае это известия о том, что творится в Европе (а там творился Наполеон), во втором – статьи, как правило, самого Николая Михайловича, посвященные вопросам просвещения, национального самосознания России и тому подобному, в третьем – переводы иностранных текстов и публикация (с очень жестким отбором) русских авторов: Державина, Василия Пушкина, Жуковского… То есть, по замыслу Карамзина, в «Вестнике» представала европейская культура во всём спектре и русская культура как часть европейской, но при этом (что крайне редко для любых «западников»!) и в аспекте национальной самоценности. Неудивительно, что этот журнал ценили так высоко.

И далее наступает 1803 год. Карамзину тридцать семь лет. Он оставляет всё и берется за труд «История государства Российского». Натан Эйдельман пишет по этому поводу так: «Бывало, что по своей воле отрекались от престола монархи, принимались сажать капусту, запирались в монастырь. Однако мы не можем припомнить другого примера, чтобы знаменитый художник, на высоте славы, силы и успеха, подвергал себя добровольному заточению, пусть даже в храме науки, монастыре истории». Вот она, эта самая учительность, о которой я говорю всё полугодие, логично приводит Карамзина внезапно к отказу от – буквально – деятельности на почве художественной литературы. И поэтому я Карамзиным и завершаю эту полугодие: начинали мы с летописи Нестора и завершаем мы Карамзиным. Почему летописец? Почему его так называет Натан Эйдельман? И почему я вам древнюю часть ставлю от Нестора до Карамзина, несмотря на то что, как уже было сказано, начало работы – 1803 год, то есть Карамзин начинает это в XIX веке? Потому что летописец, как мы с вами видели и на примере Нестора, это человек, который не просто фиксирует события, в отличие от нормального историка. Нормальный историк теоретически должен быть беспристрастен, хотя реально беспристрастных историков не бывает, он всегда пристрастен в отборе и трактовке фактов. Летописец же в большей или меньшей степени вносит авторское начало. Летопись – это текст на стыке художественного и собственно фактографического. Поэтому «последним летописцем» и называет Эйдельман Карамзина.

Пишет Пушкин: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом». Между тем историю России отнюдь не Карамзин первым написал. Была книга Татищева «История российская с самых древних времен», где он остановился на XVI веке. Была книга Щербатова, пятнадцать частей: «История российская от древнейших времен», до XVII века дошел. И Карамзин на них регулярно ссылается. Но, возвращаясь к цитате из Пушкина, и до Колумба доплывали до Америки, и викинги там заметно наследили. Между тем понятно, что открытия до Колумба не было, и, соответственно, Татищева со Щербатовым кто читал? Читали их узкие специалисты, круг которых был в XVIII веке гораздо уже, и страшно далеки они были не то что от народа (я имею ввиду простой народ), но и просто от тогдашнего читающего общества. Кому нужен узкоспециализированный труд по истории? Университетским профессорам, и это примерно всё. Еще студентам. А Карамзин создал произведение, которое мы бы сегодня назвали научно-популярным. И научно-публицистическим. Николай Михайлович безусловно предназначал свою книгу (а писатель иначе не может) максимально широкому кругу читателей – и это произошло. Какими были тогдашние тиражи? Нормальным тиражом считалась тысяча экземпляров. Как и сейчас, н-да. Причины, правда, противоположны: тогда читающих слишком мало, сейчас пишущих слишком много. Вот до чего нас Новиков с Карамзиным довели! Вот они, пагубные плоды просвещения. А выпуская первые восемь томов «Истории государства российского», Карамзин сразу же замахивается на тираж три тысячи. Это огромный тираж по тем временам, и его очень быстро раскупают, дальше сразу делается следующий. Его труд производит фурор в обществе. И Пушкин будет писать, что даже светские дамы бросились читать историю и некоторое время ни о чем другом не разговаривали. Известно выражение Толстого Американца (который «в Камчатку сослан был, вернулся алеутом»), он почитал Карамзина и сказал великую фразу: «Оказывается, у меня есть Отечество!» Вот что делает Карамзин. Да, он действительно русскую читающую публику отправляет читать родную историю. Некоторое время ни о чем ином не говорили, как отмечает Александр свет-Сергеевич. (Не могу не сказать о своем, о девичьем: у меня в романе «Гондору не нужен Король» главный герой написал книгу, историко-философский труд, и она была переписана бешеным тиражом для рукописного общества – пятнадцать экземпляров, и, как мы потом выяснили, я очень-очень многое просто буквально списывала с Карамзина и с истории выхода в свет его «Истории», вплоть до отзывов критиков. А что поделать? Из года в год про Карамзина рассказываешь, а потом он у тебя в Средиземье выныривает.)