Русская литература от олдового Нестора до нестарых Олди. Часть 1. Древнерусская и XVIII век - [105]

Ну и наконец, самый интересный момент – Карамзин вдруг оставляет всю литературную деятельность и начинает заниматься историей. Это четвертое, что делает Карамзин. Об этом мы будем говорить преподробнейше.

Что читать о Карамзине. В наших прекрасных интернетах есть совершенно замечательная книга, и, поскольку вы вряд ли осилите всю «Историю государства Российского», то решительно советую прочесть эту книгу; это вам, пожалуй, принесет больше пользы, чем неадаптированный Карамзин. Это Натан Эйдельман, его «Последний летописец». Я вам очень многое по Эйдельману и буду давать.

Начинал Карамзин, как я вам говорила, у Новикова в его журнале «Детское чтение». Эйдельман пишет про «Детское чтение для сердца и разума», что на нем в конце XVIII столетия воспитывалось целое просвещенное поколение. И Карамзину тогда еще не было двадцати лет.

Дальше он едет по Европе и, как я уже сказала, возвращается с «Письмами русского путешественника». Давайте посмотрим цитаты:

«Признаться, сердце мое не может одобрить тона, в котором господа берлинцы пишут. Где искать терпимости, если самые философы, самые просветители – а они так себя называют – оказывают столько ненависти к тем, которые думают не так, как они?»

Посмотрели на родной Интернет, поняли, что по отношению к восемнадцатому веку изменилось только количество. И в силу того, что количество возросло, наш дорогой Интернет страдает чем? Младописательством. То есть люди, к которым в нынешнем Интернете полностью применимы эти карамзинские слова, и люди, которые в восемнадцатом веке удостоились этой характеристики Карамзина, – в каком поколении, собственно, они интеллигенция? Во втором? В третьем? В первом? Если за человеком не стоит нескольких поколений культурных людей, он может стать – да, образованным, да, набраться знаний (и он молодец!), но вести себя воспитанно, без базарной склоки он не умеет – ему не у кого было этому научиться. И если за вами не стоит нескольких поколений людей, воспитанных в уважении к себе и другим, и если вы не общаетесь в интеллигентной среде, где это само собой, то вот и получается: умные, как академики, и склочные, как шавки. Но мы не в ответе за бабушек и дедушек с их рабоче-крестьянским происхождением, и спасибо им, что они дали нашим родителям получить высшее образование. А кто интеллигенция в первом поколении, в нулевом поколении – ну что с него взять? Так что это проблема младоинтеллигенции. И всё, что мы можем сделать, как мы можем эту младоинтеллигенцию воспитать, это только вести себя с ними достойно. Это ответ на карамзинский вопрос: «Где искать терпимости?» Только личный пример, ничего другого. Скажу вам, работает как часы. Если ты сам не склочишься, то и у тебя в комментах не будет склоки, и это при сотнях-тысячах просмотров. По заветам Николая свет-Михайловича. «Тот есть для меня истинный Философ, – продолжает Николай Михайлович, – кто со всеми может ужиться в мире». И далее, внимание: «И кто любит и несогласных с его образом мыслей». Это чё же? – вопрошает младоинтеллигенция любого века и на любом провайдере. Это чё же, нам спорить нельзя?

Николай свет-Михайлович продолжает: «Должно показывать заблуждения разума человеческого с благородным жаром, но без злобы». Вам не кажется, что на прошлой лекции именно это называлось человеколюбием? Просто Госпожа Всякая Всячина менее четко формулировала свою мысль… младоблогер была, извините. И как вы понимаете, зачитывать такие цитаты моим студентам-журналистам было самое то, журналят воспитывать на этом просто идеально.

«Я оставил тебя, любезный Париж, оставил с сожалением и благодарностию. Среди шумных явлений твоих я жил спокойно и весело, как беспечный гражданин вселенной, смотрел на твое волнение с тихою душою, как мирный пастырь смотрит с горы на бурное море. Ни якобинцы, ни аристократы твои не сделали мне никакого зла; я слышал споры и не спорил, я ходил в великолепные храмы твои, наслаждаться глазами и слухом». «Я слышал споры и не спорил» – это он в Великую французскую революцию умудрился в Париж съездить.

Дальше у нас Карамзин возвращается и начинает заниматься журнальной деятельностью, начинает издавать «Московский журнал». И заявляет, что «в нем не будут печататься теологические, мистические, слишком ученые, педантические пиесы». «Пиесы» в данном случае – сочинения вообще. Это, кстати, много кому не понравилось. То есть он адресует свой журнал широкому читателю. И там же будут печататься его «Письма русского путешественника». Заметьте, уже при жизни Карамзина «Письма» были переведены на несколько европейских языков. Вяземский, друг Пушкина, пишет: «С “Московского журнала”, не во гнев старозаконникам будь сказано, начинается новое летоисчисление в языке нашем. Эпоха преобразования сделана Ломоносовым в русском стихотворстве, эпоха преобразования в русской прозе сделана Карамзиным». Итак, вот он, русский литературный язык, на котором мы с вами пишем, начинается с «Московского журнала» Карамзина. Между прочим, там будут печататься Херасков и Державин. Херасков, к сожалению, не прошел проверку временем, с Державиным всё понятно. И вот там как раз и выйдут отрывок из карамзинского перевода Калидасы, поэма Макферсона «Картон», считавшаяся произведением Оссиана.