Русская Африка - [25]

— эвакуированные через Турцию врангелевские войска (и в особенности флотские экипажи) плюс гражданские беженцы из Крыма; именно этот поток (1920 г.) составил основную массу эмигрантов в Африке;

— прибывшие морским путем самостоятельно из трех стран, в том числе с Балтики и белого Дальнего Востока;

— безработные россияне, хлынувшие из Европы в связи с экономическим кризисом начала 30-х годов;

— советские «невозвращенцы», в основном моряки торговых судов (очень незначительное число);

— наконец, родившиеся в русских эмигрантских (или смешанных) семьях уже на африканской земле.

Картина, как видим, довольно пестрая. В итоге всех этих сложных перемещений и приращений в странах Африки, в основном Северной, к 1920 г. оказалось около 30 тыс. россиян.

Со временем от основных североафриканских русских анклавов (Египет, Тунис, Алжир) отпочковывались дочерние. Вместе с вновь прибывшими из других стран эти переселенцы рассеялись по всему континенту, оседали в виде малочисленных изолированных общин во всем ее обширном тропическом поясе. Что же касается южноафриканского региона, то российская диаспора сложилась там за несколько десятилетий до революционных катаклизмов 1917 г.; численный состав ее (по некоторым оценкам, в одной только Южной Африке в 1921 г. было 25 тыс. выходцев из России) сопоставим с числом эмигрантов первой волны в Северной Африке.

Общая численность российских изгнанников, оказавшихся под африканским небом, не идет ни в какое сравнение с сотнями тысяч соотечественников, осевших в крупнейших очагах зарубежья (Франция, Германия, Чехословакия, Югославия, Болгария, Прибалтика, Маньчжурия). Но не только это резко отличает российскую диаспору на африканском континенте от всех прочих.

Именно в Африке, в колониальной среде, россиянам пришлось столкнуться с трудностями особого рода. Здесь сложности адаптации, неизбежные в любом случае, независимо от страны пребывания, усугублялись.

Дело в том, что массы людей попадали в сферу одновременного воздействия необычного климата, принципиально иной политической культуры (и культуры вообще) и неведомой религии. Психологический шок, испытываемый при этом, был огромен. Африка книжная, умозрительная, худо-бедно, но все же знакомая по «Фрегату «Палладе»», путевым очеркам Александра Елисеева и Василия Немировича-Данченко, по стихам Николая Гумилева, не очень соответствовала Африке реальной, которая простиралась за оградой беженского лагеря. Египет, вне привычной экзотики, без пирамид и Сфинкса, подавлял и обескураживал. Пребывание на территории бывшей финикийской колонии в постоянных заботах о хлебе насущном не слишком располагало к размышлениям о великом карфагенском прошлом тунисской земли. А сыны Дона и Кубани, рассеянные после годичного лагерного пребывания на острове Лемнос по всему Средиземноморью, включая страны Магриба, теперь несколько иначе воспринимали некогда читанную книгу знаменитого атамана Петра Краснова «Казаки в Абиссинии». Одно дело — сопровождать в качестве почетного конвоя русскую дипломатическую миссию и совсем другое — оказаться в той же Абиссинии, или в Марокко, или в Алжире не только без коня и боевого снаряжения, но даже без куска хлеба.

Большинство изгнанников не было приспособлено к жизни в непривычной географической среде. Ядром диаспоры являлись военные. Среди них был высок процент офицеров, в общем, далеких, за исключением тех же казаков, от физического труда. Но на новом месте зачастую приходилось заниматься именно физическим трудом. Это означало работать землекопом, портовым грузчиком, кочегаром, шофером, садовником, сторожем. Жены офицеров, образованные женщины из обеспеченных семей, в свое время учившиеся в классических гимназиях, а то и в столичных институтах благородных девиц, в общем, ничего не умели делать по дому, как и их матери. Полагались на горничных, нянь, кухарок (как мужья их — на денщиков). В Африке все было иначе.

Как происходило обустройство в Африке десятков тысяч наших соотечественников? Что помогало изгнанникам выжить в новых, экстремальных условиях?

В наше время приходится сталкиваться с безапелляционными суждениями относительно слабовыражен-ной способности некоторых национальных меньшинств, преимущественно восточнославянских, к самоорганизации в условиях зарубежья. В обоснование этого часто приводятся злоключения «этнических русских» (очередная бездумная калька с английского) в странах СНГ и Прибалтики. Но разве этого достаточно для серьезных обобщений? Обратимся хотя бы к историческому опыту эмиграции первой волны. А он, этот опыт, говорит нам: когда возникала суровая необходимость, россияне — и славянского корня, и все прочие, попавшие в исключительно сложные условия, — проявляли способность и организоваться, и защищать свои интересы. Африканский ареал всемирной российской диаспоры дает немало примеров такой успешной самоорганизации.

Выдавленные за пределы отечества бывшие подданные рухнувшей империи помнили горькие слова приказа последнего главкома Русской армии, обнародованного в Севастополе за несколько дней до эвакуации: «Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает». После такого предупреждения все понимали: следует надеяться прежде всего на самих себя. Иными словами, сразу же возникла необходимость запустить некие механизмы саморегуляции, самоограничения и самодисциплины, которые только и могли обеспечить коллективное выживание на чужой стороне.