Русая коса - [2]
Я вошел… но, Александр, прощай, поди домой! Я не могу продолжать: у меня голова закружилась, волнуется сердце… Приди завтра, приди, когда ты хочешь… Неужели давно это случилось?.. Не может быть: ты меня обманываешь.
— Перестань ребячиться, и что это за прихоть жестокая! Ты довел меня до вершины горы, хотел показать вид и закрыл глаза… Лучше бы не начинал.
— Не могу, клянусь, не могу. Я вижу теперь эту русую косу, которая рассыпается густыми кудрями по плечам…
— Браво, философ, да это уже и не по-нашему. Дай мне пощупать пульс твой… Но вот тебе стакан холодной воды; из другого, если хочешь, я тебя оболью, и ты прохладишься. Мне нужны только два слова… Кончи.
— Я вошел… Графиня стояла еще перед зеркалом в голубом ситцевом капоте с длинными рукавами, на шее кисейная косынка, сложенная спереди и небрежно подправленная под воротничок. Подле горничная, только что застегнувшая последнюю пуговицу… Вытертые, но еще не высохнувшие волосы спускались со всех сторон длинными, густыми и реденькими кистями… Лицо то открывалось, то закрывалось крайними локонами; графиня своими белыми ручками закидывала их назад, поправляла, но они, досадные, беспрестанно опускались над глазами. Иногда сверкали сквозь них пронзительные голубые глаза… Половина головы озарялась солнечными лучами, которые прокрадывались сквозь малиновые занавески и наводили то свет, то тень на свежее лицо. Ах, Александр, она была очаровательна. Если я помешался, разумеется не надолго, то ты верно бы сошел с ума и навсегда… Я весь трепетал… Ты веришь, что каменная Галатея оживилась творческим духом художника — так поверь и тому, что живая Галатея окаменила нового Пигмалиона… и природа не уступила древнему искусству в могуществе [11]. Она остановила все мои жизненные силы, и я сделался статуею изумления… Помню наконец, что слова графини привели меня в чувство. «Что с вами сделалось, Н. Н., читайте, читайте, мне хочется поскорее познакомиться с новым нашим поэтом…» В это только время я почувствовал, что я что-то живое, что опять становлюсь собою, и начал читать, извиняясь, как сумелось. Мы прочли «Чернеца». Я возвратился домой и с тех пор не выхожу со двора. В первый раз говорю только… Но я чувствую, мне теперь лучше…
— Благодарю за откровенность, — сказал Д. — Толковать с тобою теперь, кажется, не время. Девятый день самый опасный в горячке. — Но не думал ли ты сам уже о чем-нибудь, сюда относящемся?
— Я не думал ни о чем. Я был погружен в настоящем и наслаждался безусловно.
— Теперь размысли о будущем и разбери условия. Мне мелькает надежда, — прибавил Д., улыбаясь, — что ты выздоровеешь скоро: коса эта развевается так высоко, так высоко; ты столько привык чувствовать умом, что едва ли нуждаешься в моих рецептах. Я оставляю тебя в покое. На днях зайду опять, до свидания.
Через неделю веселый Д. является снова к своему другу и находит его совершенно в другом положении. На столе лежит десяток квартантов [12], одиннадцать томов «Истории» Карамзина, исследования Калайдовича, Строева [13], Шлёцера, корректуры, тетради. Минский рассматривал внимательно какую-то древнюю рукопись и не приметил вошедшего.
— С выздоровлением, с выздоровлением, — закричал Д., захохотав изо всей силы.
— А, это ты, Александр! Я было сам сбирался к тебе, кончив свою работу. Как ты поживаешь? Каково идут дела?
— Какие, сердечные или головные?
— Разумеется, головные: разве я спрашивал тебя когда-нибудь о сердечных?
— Нет, по думал, что спросишь… Позволь прежде узнать от тебя, как развевается любезная наша русая коса?
— Сейчас получил оттуда записку с упреками и приглашениями обедать там завтра.
— И ты пойдешь?
— Разумеется.
— Смело, как прежде?
— Еще смелее, если ты хочешь. Мой пароксизм кончился. Разговор с тобою имел благодетельное действие на меня; на другой день после нашего свидания я дышал уже свободнее, на третий вспоминал уже о косе и не видал ее наяву, а на четвертый повесил ее в картинной галерее моего воображения подле портрета Армидина
