Русалка - [6]

– Да, да, помню, – говорил Павло Андриевич, хотя сам ни сном, ни духом, не знал даже, что за Новачиха такая и в какой она стороне.

– Вот когда пришлось поволноваться. Мы все при деле были, а я и вовсе в отсутствии, и отправили поэтому его одного на телеге. Господи, что за буря была страшная! Деревья валились. Старый дуб, что на развилке у гребли, – помните? – пополам переломился.

– Это вот тот, что на развилке?

– Именно тот. В такую погоду дома надо сидеть, чтоб молнией по голове не шарахнуло, грехи замаливать, а хлопца нет. Уже давно ему пора было возвратиться, а его все нет. Дядько Пилип привел коней, – наткнулся, говорит, на дороге, – мы глянули в телегу, а там!

– Что?

– Мешки одни. Вымокли, съежились, содержимое хоть выкидывай.

– Так просушить его.

– Что вы, Павло Андриевич, какое просушить! Солнце за всю неделю хотя бы раз для смеху показалось.

– А много было?

– Семь мешков.

– Нет?

– Семя отборное, пузанок, лучшие подсолнечники вытряхивал.

– Не говорите так, Петро Михайлович, от подобных слов можно сразу в могилу.

– Половина жареных, половина сырых.

– Половина жареных? Я бы не пережил. А что хлопец?

– Хлопец? Хлопца нет. Я на мотоцикл, вернее, Николай – на мотоцикл, и ну по ближним хуторам и по дальним. Бензин лишь напрасно пожог: простыл, как говорится, и след. А потом пришел, под самый вечер. Пришел, и дождя как не бывало. Ох, мы и бранили его. А он, поверите ли, ничего. Со всем соглашается и смотрит словно в сторону, словно к кому-то другому пригляделся и его слушает, а не родного батька. Я пытал его, пытал, ничего не узнал. А ночью, – вы, наверно, знаете, что Дмитрик большой любитель у нас поговорить во сне? Нет? Это еще с младенчества у него. Примется болтать что-то, да так забавно, что послушал бы в другое время. А тут какой сон! И послушал я его.

– И запомнилось что-либо?

– Вся речь как огненными буквами в сердце прописалась.

И рассказывал батько, как проезжал Дмитрик ярами, и как стала завлекать его неизвестная сила. Соблазняла свернуть в сторону, сладким голосом душу обволакивала, и он сворачивал. Бросал телегу, углублялся в высокий бурьян и уходил глухими тропами в лиственную пущу, стелящуюся зелеными клубами по склону. Везде ему предоставлялся проход, ветви расступались, травы пригибались, как будто кто-то заботливые ладони подставлял под его стопы. По округам трещали громы и мерцали неоновые молнии, а над его головой все было тихо. Крикливые сойки и сорокопуты молкли, посвистывали лишь флейтами мелодичные иволги. За пущей, в лугах, где никто никогда не косит и не сеет ничего, открывался Дмитрику ставок в сплошном кольце тростника, обсаженный тополями, в конце которого на гребле шумели вербы. Проходил Дмитрик, и кланялись тростники многолюдной толпой, а тополя легко касались до него, словно удивляясь. Проходил Дмитрик, и взлетала внезапно испуганная цапля, и сам испуг ее грациозен был и изящен, а с ней поднималась с воды дюжина других. Останавливался Дмитрик, оборачивался. Синие тучи грядами громоздились по краям неба, яркое солнце светило над ставком. Кто звал его? Кто приглашал его к себе? Поднимался он по берегу к прекрасным вербам и те принимали его в свои объятья. И тут уж прямо фантастика приключалась. Сват ничего не мог толком разобрать, как ни слушал: вербы серебристые, волосы золотистые, смех небывалый, как детский, и журчанье вод. Сват долго решал про себя, кто же больше выпил горилки, батько или он. И понимал, что батько, и что, если его не догнать, полного постижения ни за что не будет. «Постойте, погодите», – перебивал он рассказчика и поспешно шарил руками по столу – «Петро Михайлович! Мне за вами не угнаться. Вот я к вам на чем-нибудь подъеду». Но подъехать совершенно было не на чем.

Рассказывал батько между прочим и то, что слышал от других, как однажды шли гречишным полем косари, присматривали будущие покосы да и свернули в яр, где блестел на солнце ставок.

– Ну, смотри, дядько Панас, – говорил один, – сидит там хлопчик на берегу, ты не верил мне.

– Но что ему делать там? – удивлялся другой, – Да и чей он? Ни села, ни хутора поблизости нет.

– То-то, что не купается и рыбу не ловит. А по виду напоминает он, – заключал первый, – Гарбузова сына, есть у них белявый один.

– Вот что, Сашко. – говорил решительно второй, – Петро Михайлович хороший человек, его и в соседних селах с уважением вспоминают. Не поленимся, подойдем к хлопцу. Может, заблудился он. Таки тут что-то не то.

– Кряхтя, спускались косари сквозь бурьяны к воде. Но пропадал белый хлопец. Вербы ветвями размахивали, никого не было на берегу.

– Что за нелегкий, – восклицал первый, – не перепились же мы. Не осоловели же.

– То, Сашко, все твои побрехушки, – сердился второй, – все выдумки твои. И меня старого в болото загнал.

Волновались деревья, а потом усмирялись.

А в другой раз девушки, возвращавшиеся с арендаторских полей, забредали к ставу. Видели воду и соблазнялись ею. Раздевались, побросав в траву сапы, заходили в нее и резвились на мелководье, поднимая брызги. Одна из них с насмешкой спрашивала, не этот ли ставок все бабы в округе боятся и обходят десятой дорогой, не здесь ли хранят вербы какого-то хлопца и ревнуют его к женскому полу. Но подруги не отвечали ей, умолкали и оглядывались с опаской. И видели: точно, с другого берега как будто бы наблюдают за ними. Налетал вдруг ледяной ветер, какой только в зимнюю стужу бывает, серая волна подымалась на воде. Стволы тополиные затрещали, посыпала снежная крупа. Убегали девушки, прихватив одежду, а сухие злаки и лопухи хлестали их по голым ногам и гнали прочь. И только, когда пропадали незваные из виду, замирали деревья. Снова солнце светило жарко на безоблачном небе.