Никто не знает, какая ты; как прекрасна ты, изумительная. Никто не знает. Чистого снега чистота и свет молодого месяца – ты, невинная. Ты красавица, и равных тебе нет, твои линии спокойные, плавные, твои пологости и возвышения с ума сводят. Шепот зеленых локонов на плечах – любовная песня. Чарующая! Никто не знает, какая сила таится в тебе. Никто не знает. Как умеешь ты похищать сердца. И мое сердце давно похищено, давно, и я не могу уже без твоих ласк, без дыхания твоего ветра. Мне невыносима, смертельна долгая разлука. Как страшна ты. Я прикован, я никуда без тебя. На колени упасть, и припасть, и распластаться, и плакать горько и счастливо. Только эти линии и шелесты, только эти зеленые убранства. И петь над тобой, когда ты спишь, и смотреться в твои зеркала. Поцелуй же меня, целуй, земля моя!
Широким полем колышутся подсолнухи и, уменьшаясь, сбегают под уклон яркими очами, – тысячами, – толпясь, и сливаются в желто-зеленое море. Прерываются пшеницей, и горят за ней еще ярче – другим полем, и колышутся непрерывно, и звенят. За ними холмы и дальние горизонты видны. Твои горизонты. Ах! Закружиться и упасть, подстреленным. Голубые, юные равнины. Ломаются белоснежные как сахарные головы облака и лелеют твои равнины прохладными тенями. Ты здесь, ты рядом, и твое тепло, и твои тайны. Твои, увенчанные искренними венками тайны, твои ревнивые глубокие тайны. И спрятанные от постороннего взгляда пугливые вербы, и отражения их, небывалые, в утренних водах. Прими же меня и не отпускай, не отпускай никогда, земля моя!
* * *
Запылила дорога в полях. Это появился мотоцикл с коляской и, подпрыгивая, тащился, оставляя за собой молочно-мутный расходящийся хвост пыли. В нем сидели неизвестные, довольно упитанные: двое на сиденье и какой-то устало повалившийся в коляске. При каждом ухабе они взлетали с мест и тяжело грохались обратно, а мотоцикл только-только не крякал при этом. Куртки по колено, шлемы в грязи, – ничего не разобрать: куда и зачем едут? И ничего было не расслышать из-за ужасного шума.
Долго неслись по полям, сворачивали к оврагу, переезжали большую лужу посреди дороги и с ревом взбирались на высокую гору. Там, в мельканье начавшихся дворов, разгонялись по селу и глушили мотор у зеленых с забавными узорами ворот, где растет толстый белый тополь, где лавочка, и где гуси попрятали головы под крыло.
Сняли шлемы, и выяснилось, что это сваты, Павло Андриевич и Венера Тарасовна Убейвовки, приехали на именины к Гарбузам с мешком ячменя в подарок. А именины были как раз у батька. Отряхиваясь, сваты сходили на землю и приближались к калитке, а Павло Андриевич даже мимоходом прочитал надпись на воротах: «Осторожно, собака!» Они не хотели до поры оглашаться и, желая сделать сюрприз, вели себя как только возможно тихо. Павло Андриевич бесшумно отворил калитку и, запустив вперед ногу, ступил всем своим центнеровым весом. И раздался душераздирающий лай. Оказывается, Павло Андриевич наступил на что-то мягкое.
Ведь написано же: «Осторожно, собака!» – послышалось сердечное восклицание.
Мы уже и осторожно.
Осторожно. Перевели совершенно пса, всего отдавили. Рябочку мой, ты живой? Рябко? – показывался сердитый батько в тренировочных штанах. Но, увидав, что приехали сваты, вдруг переменялся:
– Павло Андриевич! Венера Тарасовна! Это вы! Что же вы сразу не выкрикнули, что это вы? Катерина! Иди посмотреть, кто тут у нас, – окликал он маму. – Катерина!
– Что ты, нелегкий, шумишь! – осекла она его из летней кухни.
– Да, да, – переходил на шепот батько, – нужно не шуметь. – Но его так и распирало от радости. – Как добрались? Венера Тарасовна, вы не утомились? Дайте я вам что-нибудь поднесу.
– Да, пускай.
– А что случилось? – тоже шепотом спросил сват.
– Оксанка малыша спать укладывает. Не разрешено даже дышать громко.
– А – а – а. Здравствуйте, Катерина Ивановна.
– Святый боже, – всплеснула руками, выходя на двор, мама, – а мы вас и не ждали в это время. Что же вам помочь?
– А ничего не надо. Только вот мешок, Петро Михайлович, ячменя, как бы из коляски извлечь.
– А это мы без труда. Хлопцы! – возвышал голос батько.
– Не ори ты, – одернула его снова мама.
– Цыц. Я сам знаю, когда орать, а когда нет. Ванько! Где ты есть? Давай быстро за мешком. Сашко!
Хлопцы не являлись. Но вместо них на крылечке хаты вырастала как из-под земли Оксана со страшными очами и длинным прутом, которым обыкновенно отхлестывала петуха, нарочно прибегавшего попеть под окнами, где спит малыш. Вся птица на заднем дворе притихла.
– Сколько можно вас просить! Я же укладываю!
– Да ведь это мы, доченька, – твои батьки приехали, – сказала Венера Тарасовна.
– Приехали и сразу в крик. Тихо мне тут!
И исчезла. Потому что, когда Оксанка укладывает малыша, все живое лучше умри!
– Ну, пойдемте, пойдемте за ворота, – трогал нежно за плечо Павла Андриевича батько и увлекал Венеру Тарасовну за талию. – Тут не свободно для разговора. Пойдемте. Венера Тарасовна, вы еще увидитесь с дочкой, и поцелуетесь, не переживайте. Вот дайте ей лишь утихомирить хлопчика. Вот позвольте ей. Где бес носит этих Ваньку с Сашком?
