Русалия - [220]

Да, слишком много слишком разных народов оказалось в числе ненавистников воссевшего на хазарский престол племени, да, видно, причины ненависти все же таились в нем самом, коль скоро рождали такое единодушие у буртасов и русов, сувазов и гузов, алан и арису, черемисов и булгар… и еще многих-многих окрестных племен.

Еще вовсю дымилось пепелище Жидовского города, а в кузницах по всему Киеву уже с удвоенной рьяностью возгремели молоты. Некогда было Святославу мозговать, какими силами осуществлялось то, что осуществлялось, но не успевал он подумать, что, видимо, не придется удовольствоваться силами только своей дружины и небольших дружин князей-подручников, как ему навстречу уже бежали ватаги парней, мужей из столяров, скорняжников, землеробов, прося взять их в ополчение, в пехоту, чтобы идти вместе против злоухищренного жидовина. Стоило князю помыслить о неминуемых расходах, как откуда ни возьмись пестрые посольства баб и девок протягивали ему замершие на белоснежных платках золотые гривны, серебряное узорочье, жемчужные шнуры и сердоликовые серьги. Так что, появляясь в оружейне, посреди князева табуна, в аланских кварталах, в гриднице, свои ли распоряжения отдавал Святослав, или же тот великий Закон, искры которого, пребывающие в каждом существе, соединены во вселенной, вездесущий, тончайший, неиссякаемый источник жизни, владетель всего, что находится по ту и по эту сторону действительности, не он ли собственнолично претворял в жизнь свой непостижимый замысел?

Перед тем, как собирать вече Святослав решил хоть наскоро переговорить со Свенельдом. Он застал того за обеденным столом и невольно вспомнил, что с утра во рту куска хлеба не держал.

— Это гибель! Это бедствие! — с большим чувством воскликнул воевода, но, поскольку одновременно ему приходилось дожевывать уже положенный в рот кусок, взволнованная приподнятьсть его слов обернулась смехотой.

На столе перед Свенельдом на бранной (как у иного князя в праздники) скатерти в расписных нездешних мисах и блюдах было поставлено: шафранная похлебка, студень с солеными лимонами, куриные пупки, шейки, печенки и сердца, приправленные молоком, еще какая-то вовсе уж неузнаваемая снедь. В необычной посудине, сделанной из индийского ореха, блестел виноград и кусочки дыни в патоке, сваренные с таким количеством пряностей, что даже Святославу, стоявшему на изрядном удалении от стола, так шибало в нос перцем, имбирем, корицею и мускатом, что в носу уж начинала щекотать подступающая чихота. (Дынями всегда были знамениты земли вокруг Итиля). Во всяческих сосудах — квас, пиво и красное сурьское вино, которое лакомник пил даже не разбавляя водой. Святослав отчего-то припомнил, что Свенельд, должно быть, и позабыл, когда последний раз держал в руках меч, ведь на все эти бесконечные мелкие стычки с печенегами или родственными вятичами, возбужденными хазарской подмазкой, ходить приходилось самому, а Свенельд, если и выбирался из Киева теперь, то разве что в полюдье, да и то не каждый год. «Н-да… — усмехнулся про себя Святослав. — Как в русском народе говорят: в деле байбак, а в еде жидовин».

— Садись со мной, — пригласил чревоугодник. — Сейчас курицу принесут. Кости вытащены, а в середке баранина с яйцами. И еще с шафраном.

Но тут же вполне искреннее страдание, пересилив власть чревонеистовства, обозначилось в размазанных вялым салом некогда угловатых чертах Свенельда:

— Надо срочно посольство к жидовскому царю слать, к Иосифу. Надо ему челом бить, заверять, что по-прежнему хотим иметь с ним прочный мир и любовь. Надо говорить, что чернядь вздурила, что затейщики все изловлены и преданы тяжкой смерти… Надо себя спасать! То есть, надо Киев спасать. Надо быстро…

Святослав предполагал столкнуться с какой-нибудь невнятностью, но чтобы Свенельд такой позор не постыдился перед ним обнаружить, и предположить не мог.

— Садись, садись, — вновь напомнивший о себе желудок тронул бесцветные глаза Свенельда теплотой, — вот вяленые смоквы…

Да, напрасно зашел сюда Святослав: похоже было на то, что княжеский дар давно уже сгнил в этом придворенном человеке с одряхшим телом. Не стоило терять время.

— Благодарствую, есть не хочу. Я зашел два слова сказать: вече уже, поди, сбирают, так ты того… Надо решать.

Затаенно рыча, Киев разминал свое огромное пролежанное тело. Киев дышал. И это дыхание помалу развеивало, разносило дымковый покров, спеленавший его улицы и дома.

Такой жизнестойкости сознания, явленной собранием, здесь не бывало, чаятельно, с тех самых времен, как князь русский, прозванный Вещим, вернулся домой, обломав рога христианским козням греческого царя Леона. И оставшийся сиротой княжич, чьего отца в дальнем море погубили хазарские наймиты, и маломощный людин, натерпевшийся от любостяжательства утвердившихся пришельцев, и всяк, кто понимал опасность прививки природы, угождающей слабости, страстям, возвеличивающей наживу и роскошь, весь русский род требовал от князя защиты. Весь? Конечно, в этом народном море были и те, кто поддался обольстителям; в безмолвном ужасе зыркали они по сторонам, точно опасаясь немедленного разоблачения. И никто из них не посмел по прежнему обыкновению не то, что вставать на защиту разоблаченного миропонимания, но даже заговаривать о том, дабы неким теплым оттенком голоса не выдать свой грешок отступничества. Как в незапамятные времена, счастье и несчастье народа вновь сделались общим делом, и, пожалуй, могло показаться, будто никто, никто-никто из этого множества людей не способен похитить у собрата своего плоды его труда, и сластолюбие не способно подвигнуть кого бы то ни было на поступок, причиняющий ущерб ближнему…