Русалия - [218]

Половина ее слабого тела свешивалась со стола. Она пошевелила ногами, и один башмачок соскочил с ноги.

— Вводы, — сказала Зульхиза.

Еще какое-то время Елисавета так болтала ногами, приклоняя слух к звукам позади себя. И вот послышались глухие удары копыт о деревянный настил, короткое ржание, вновь топот. Когда же эта обезумевшая зверюга была введена в хлев, немалый страх овладел блудницей. Неизвестно какими такими способами им удалось привести жеребца в такое возбуждение, но он все время храпел, бил копытами, пронзительно ржал… Но Елисавета лежала в таком положении, что ей никак невозможно было обернуться, и оттого недоступная ее глазам шумная кутерьма наполняла ее тело таким ужасом и таким зудом, что теперь чесалось уже все тело целиком до самых до кончиков пальцев.

— Ну, поднимай его!! — закричал кто-то в полутьме.

Роняя из пасти белую пену жеребец яростно заржал, встал на дыбы, и могучие копыта его передних ног грохнулись на покрывающую стол крышу. Если у Елисаветы и была душа, то от той жути, которая охватила ее в сей момент, немедленно проследовала прямо в желтые пятки.

— Мымо! Эщэ поднымай! — перекрикивая ржание и грохот., отдала приказание хозяйка хлева.

И вновь тяжкий распаленный зверь загрохотал над Елисаветой.

— Во-от! Тэпэр давай!

Елисавета поняла, что сейчас ее, видимо, просто разорвет.

— О-го-го-го-го-о-о!.. — вырвался из ее нутра вовсе нечеловеческий звук.

Она и сама не знала почему именно эти звуки, чем-то напоминавшие лошадиное рычание и вместе с тем волчий вой, выбил из нее неописуемой силы удар.

Ржание, вой, хохот, грохот копыт, крики, визги…

— Уххх-у-гу-гу-у-у!..

И жаждавшая невероятной любви Елисавета обеспамятела.

Когда же первые проблески сознания вновь затеплились в ее раскосмаченной голове, сначала она подумала: «Судя по запаху навоза и встревоженным знакомым голосам, я все в том же хлеву… Или где-то рядом…» А потом подумала: «Ведь это тоже прискучит… А слоны в Итиле не живут…»

Нет ничего удивительного в том, что жизнь демонов, жизнь навий сопровождает бесконечная череда терзаний. Кто знает, могли бы они усилием воли переменить свою жизнь? Но этого не происходит, и каждый новый, совершенный ими поступок, влечет за собой толпу подобных, — так свершается то, что должно свершиться. Навии так заняты преходящим, что не в состоянии разглядеть всюдуликого Владыку. Дни за днями они проводят в заботах о том, где добыть и как удачнее украсить себя всевозможными ожерельями, фибулами, жемчужными подвесками. Они невыносимо страдают, если не могут стать обладателями какого-нибудь предмета, признанного в их сообществе особенно важным: лоскута самоцветной ткани или позолоченных спиц в колесах повозки. Услаждая глаз, навии особенно привержены к различным пестрым зрелищам. Если же их зрение отдыхает, отвлекать от непроявленного, скрытого в глубине их сердец, должно обоняние. Навии умащивают свои тела всякими духмяными притираниями, обрызгивают себя искусством изготовленными пахучими снадобьями, и думают: «Мы — наслаждающиеся!» Нежа себя лакомствами, возбуждая напитками, занимая слух исключительно ублажительной музыкой и пением, демоны говорят: «Мы — хозяева всего окружающего!» И вновь они, не щадя отпущенных сил, предаются усладам похоти. При том всякое из этих развратных существ считает: «Вот, сколько всего принадлежит мне. А завтра, завтра я буду иметь еще больше. И я уничтожу каждого, кто окажется на моем пути к счастью». И все бы ничего: пусть себе преют, как хотят… Если бы их оскудевшие души не разъедали здоровье мира.

Все началось так просто, как просто злак выгоняет колос, как естественно сестра Хорса Денница зажигает на небе зарелучные краски, как взламывает удушливый ледяной панцирь широкая спина Днепра, как без затей начинает весну первая песня жаворонка.

Месяц березозол еще и не успел вступить в свои права, а первые птицы уже возвратились из своих кочевок. Словно порыв весеннего ветра, будто единый вздох охватил Киев, — десятки… а вот уже сотни людей подхватывало одно движение и вело, несло куда-то, сплавляя единой устремленностью. И чувствовалась в этом движении последняя неукротимая решимость. Были слышны и крики, и гомон, но пронизавшая их напряженная готовность к какому-то деянию не дозволяла чувствам людей безраздельного высвобождения. Все также в истекающем жирной воложной лазурью небе трикали беспечные жаворонки. И было бы то оживление в городе похожим на начало праздничного дня… Но что это? Не вербовые прутья с порошащими душистой пыльцой пушистыми сережками в руках озорных парней, которыми они хлестали бы увертливых девок. Не было и девок, молодых баб, опоясанных теми же нарядными ветками цветущей вербы, — чтобы уже в этом году не с порожним пузом ходить. А были в руках у людей топоры и оглобли, у кого косарь, у кого ужище, у кого-то даже и обломок хазарской сабли. С разных сторон огромного города двигались люди по прямым улицам, по извилистым тесным заулочкам, и несмотря на то словно единой скориной был отмечен их уверенный шаг.

Однако все пути сходились у Жидовского города, затворившего все ворота в заслонявшем его высоченном заборе и выставившего перед ним конные отряды хазарского домосидного войска, двадцать шесть лет назад, после сдачи Киева Песаху, поставленного маликом Иосифом охранять тутошних евреев.