Русалия - [215]

Выразительно воздев руки к небу он возговорил…

— Всемогущий Господь собрал всех нас здесь для того, чтобы через наместника своего на земле — божественного кагана объявить о своем желании видеть на этом месте свой храм!

Если бы кто-то из толпы слышал прежде Иосифа, он был бы весьма удивлен тем, сколь изменился старческий вполне женский голос малика, став зычным, многоцветным, помолодевшим лет, эдак, на тридцать. На самом деле секрет был прост: старикан только открывал рот, а говорил за него упрятанный человек.

— И придет в храм свой Господь, которого вы ищете, и ангел завета, которого вы желаете…

Толпа внимала.

— Тогда благоприятна будет Господу жертва, как в дни древние и как в лета прежние…

Но не так единообразна в действительности была покорливая толпа в серых крупицах своих, каковой смотрелась она с высоты главной принадлежности игрища — уставленной людьми, убранной коврами, деревянной пирамиды.

— Вот жаба старая расквакалась, — говорил вполголоса хазарин Янур арабу Абдаллаху. — Ничего, ничего, придет и на тебя управа.

— Ох, думаю, долго ждать придется, — вздыхал Абдаллах, привычно озираясь вокруг — не блестит ли рядом напряженный взор наушника.

А малик Иосиф возле занавешенного кагана продолжал открывать и закрывать рот, силясь попадать в соблазняющие слова одного еврейского пророка, озвученные спрятанным возглашателем:

— И откроет Господь для нас отверстия небесные и изольет на нас благословения до избытка…

— Ты видел?! Ты видел кагана?! — восторженно шептала аланка Саукизгэ своему мужу башмачнику Габо. — Я подсматривала.

— Вот я тебе! — насупился суровый муж.

— Не бойся, я очень осторожно подсматривала, — никто не заметил. Весь в зо-ло-те!.. О-о!..

А рядом:

— Говорят, что теперь мы весь Китай завоюем.

— Да ну!

— Точно. И Индию тоже. А все, что там захватят, между всеми, кто в Итиле родился поделят.

— Да ну!

— Точно. Но только кто пять или даже, может, семь лет здесь прожил. Тогда вообще можно будет ничего не делать. А жить будем лучше, чем… чем…

Словно подслушав эти упования всеведущий малик провещал:

— Как будет здесь поставлен храм всех храмов, так со всех сторон света потечет к вашим ногам золото. Блаженными будут называть вас все народы, потому что вы будете землею вожделенною.

Кто-то в толпе молитвенно воздел руки. Кто-то, скрипнув зубами, сжал кулаки. Кто-то хмыкнул в рукав. Кто-то отхлебнул из привешенной к поясу сулеи пару глотков шекара[541] и заплакал.

Гремел всеохватный голос, а под ним вздыхали робкие лепеты.

— Что это там за дым?

— Так это же печенеги караван-сарай с товарами русов сожгли.

— Да? А я думал, это опять мечеть горит…

Далеко-далеко, за бесконечными крышами, и еще дальше — где-то на том берегу в безоблачное красное небо поднимался темный дым. Но это мало занимало толпу, как видно успевшую пресытиться подобными происшествиями.

— Вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные! — наконец в последний раз разинул и захлопнул рот Иосиф.

Хоть драть глотку приходилось другому, Иосиф чувствовал себя невероятно усталым, — что ж, семь десятков лет, отданных удовлетворению чувств, и неизменно сопутствующие этому занятию теснящие тревоги давали о себе знать. Малик тяжело перевел дыхание. Теперь пришел черед витийствовать стоявшим на нижних ступенях пирамиды рабби, всяким тарханам, именитым ростовщикам, торговцам, а их мэлэх мог пока отдохнуть.

Однако выслушивать эту трескучую дребедень, несмотря даже на присутствующие в ней подчас потайные смыслы, сразу же сделалось нестерпимо скучно. Иосиф чуть-чуть придвинулся к золотому покрывалу, скрывавшему его племянника Иисуса Кокоса, и, ловчась говорить не двигая губами, зашептал:

— Как ты там?

— Ничего. Сижу.

— Видишь как… А я, старый человек, должен стоять. Где справедливость?

— Дядя, — прошелестел из-за занавеса Иисус, — я видел дым на том берегу Итиля.

— Я тоже вижу, — отвечал дядя. — Хорошо горит.

— Не слишком ли много свободы мы дали печенегам? Так они и в самом деле усилятся. Глядишь, в следующий раз уже не удовольствуются караван-сараем с русскими товарами, а спалят… Не допусти до этого, Боже создатель, сильный и страшный! Устроят пожар, допустим, в хедере[542]…

— Нет ничего надежнее управляемой чужой войны. А вот на счет того, чтобы школу сжечь… Это ты интересно придумал. Только не хедер, конечно, а, скажем, медресе. Это интересная мысль. Это надо будет обдумать.

За занавеской установилась тишина.

— Ну что ты там, умер? — окликнул племянника Иосиф, глядя при том вдаль, где побледневший дым свидетельствовал о том, что пожар, должно быть, удалось потушить. — Эй, что ты там?

— Думаю, дядя… — как-то устало и, возможно, даже страдальчески промямлил Иисус Кокос. — Я вот думаю: не бывало ничего такого тайного, что не стало бы явным… Что же будет, когда и те, и другие, и третьи узнают… узнают в нас вдохновителей… разных таких… случаев.

— И что? — забывшись поднял свой старушечий голос малик. — Узнают. И что случится?

Молчание. Затем:

— Сначала болтать станут…

— Ну. Пусть болтают.

— А потом…

— Потом что?

Тяжелый вздох.

— Ведь сколько иудейских царств возникало… Не только в Палестине. И…

Та часть старческого лица Иосифа, которая не была занята седой растительностью, побагровела чрезвычайно. Неожиданно темные лохматые брови сошлись у переносицы. Огромные ноздри с торчащими из их черноты пучками толстых седых волосин раздулись. Хорошо, что Иисус, сидя за тряпкой, не видел в этот момент своего родственника: его всегда пугал облик гнева.