Русалия - [11]

, в котором так нечасто доводилось распотешиться, и новую жену — Добраву, нынче, верно, осваивавшую незнаемую для нее жизнь… И вот все эти драгоценные камушки, складывавшиеся в стройную мозаику его мира, теперь расшатывали жадные щупальца чуждой существенности. Конечно, главной в дому во время его бесконечных отлучек оставалась Ольга, даже не Асмуд — дядька долгожданного сына Святослава, законом одаренного всей полнотой наследственного права. Сугубым положением в русском мире наделяло Ольгу то обстоятельство, что была она дочерью могучего и до сих пор, по смерти уже, чтимого повсеместно русского князя из того рода, что в незапамятные времена освоил берега Северного моря, а теперь уж и язык имел свой, особливый, а прозывался — варяжским. И хотя последнее слово в решении тех или иных вопросов оставалось, конечно, за Игорем, Ольга неустанно искала приложения отпущенному ей с рождения исключительному праву. О, это, пожалуй, составляло в ее глазах вышнее удовольствие жизни! В последнее время она сделалась яростной поборницей, как она сама то называла, «греческой идеи». «Идея» была несложна и заключалась в основном в том, что насмотревшись на лоск и вольности византийских послов, наслушавшись от них невесть каких россказней, она теперь все силы употребляла на то, чтобы (как ей мечталось) Киев стал похожим на Царьград, а русская жизнь — на греческую. Все вокруг пропиталось шушуканьем о «лучшей жизни», о «справедливых порядках», о новомодных нарядах наконец. Ромейские василики[51] жили в княжеском доме, казалось, безвыездно. Посланцы греческой и почему-то еврейской общин Киева, с которыми Ольга вела какие-то непроясненные дела, толклись на крыльце дни напролет. Всей этой темной круговерти вроде бы легко было положить конец, хорошо оттаскав за рыжие пасмы вздурившую бабу, но даже в Игоревой дружине было немало приспешников Ольгиных начинаний, а главное — Игорь опасался, что эти действия будут представлены все расширявшимся кругом сторонников его деятельной жены перед северными соседями как раз с выгодной им стороны, что, возможно, привело бы к разладице и в без того не слишком теплых взаимоотношениях с варягами.

И вновь перед взором Игоря, затуманенным нахлынувшими видениями, проступил пустынный холмистый берег Днепра. Впрочем… теперь он был не совсем пустынен: там и здесь на самых значительных возвышенностях стояло по несколько печенежских всадников. Некоторые находились так близко, что можно было разглядеть их бабьи косы, выбивавшиеся из-под меховых шапок.

— Пришли! — не помня себя от радости, зарычал Игорь. — Вон же они, вон! Пришли!

— А куда им, Ягам[52], деваться?… — равнодушно позевывал стоящий за его спиной Рулав. — Только что-то рановато они повысыпали, до их становища перед «Не спи»[53] еще верст тридцать будет.

Появление печенегов отозвалось и буйным оживлением среди трех десятков дружинников Игоревой ладьи.

— Что, Яги вшивые, — дерзко голосил рулевой с кормы, будучи уверен в дурном знакомстве степняков с русским языком, — побирушничать притопали?!

Взметнувшаяся штормовой волной веселость бодрой мужской жизни прокатила по всем ладьям, была поддержана перегудом конницы, и вскоре отозвалась похожими на улюлюканье приветственными выкриками разбросанных по высоткам дозорных печенежских отрядов.

— Эге-ей! — сквозь общий гвалт долетел до Игоря окрик от приближавшейся с правого борта изукрашенной в пух и прах огромной ладьи Свенельда. — А, смотри, надо быть, большая нам удача приуготована! Вишь, наши дикие милашки от торопкости землю готовы рыть!

— Ну, удача — не удача, — кричал ему в ответ со своего судна Игорь, — что загадывать! Это одному Перуну известно!

— Ладно-ладно! Ты и сам видишь, — все так же перекрикивал Свенельд взведенную молчаливостью долгого путешествия веселость, летавшую над Днепром, — знаешь, у этих дикуш чутье зверовое! Чуют поживу! Чуют!

Разумеется, не все княжеские корабли были столь велики и так пышно уснащены, как у Игоря. Но и лодья Игоря в сопоставлении с ладьей Свенельда смотрелась жалким челном. Если борта Игорева судна украшала только выведенная красной краской причудливая вязь воинского славянского знакоположения, то у ладьи Свенельда все было выкрашены красным, а поверху был пущен золотой узор. И ростр на носу в виде волчьей головы — позлащенный. И багряное ветрило обрамляла кайма из драгоценной златотканой египетской парчи. Сам он, как все росы, живущие хоть в муромских лесах, хоть у голых студеных фьордов, был строен, совершенен телом, белокур, красив лицом, поскольку его предки (что с восхищением отмечали иноплеменники) «никогда не вступали в браки с чужеземными женщинами и благодаря несмешанному потомству сохраняли в своей среде подлинную чистоту рода». А вот наряд его (даже сейчас, в походе) оставался просто вызывающе щегольским: широкие яркие шаровары, собранные в сборку у колен серебряными шнурами, золотые браслеты на обеих руках, а неизменно пребывающие всечасно при каждом воине нож и акинак были столь тонкой заморской работы, что уж начинали смахивать на бабские безделки, — и это все еще было ново для Руси. Собрание жутковато-строгих, но вместе с тем необычайно красивых черт его двадцативосьмилетнего лица создавало впечатление некоторой надменности, что происходило вследствие особо приковывающих к себе внимание широко расставленных светлых-светлых, точно ледовых, глаз. Борода его была сейчас коротко острижена, но в мирные дни он отпускал ее, красил шафраном и завивал наподобие гривы. Впрочем ту же тягу к щегольству, порой просто неуемному, имели и все витязи его дружины. А тысячная дружина Свенельда хотя и считалась частью Игорева войска, все же как бы имела свое, особливое, положение. Сам Свенельд в третьем колене происходил из тех же мест, что и рыжеволосая княгиня и потому, вероятно, пользовался, как ее благодеяниями, так и заручкой всех сторонников «греческой идеи». В его дружине уж многие (и этого они почти не скрывали) вошли в сделку с поборниками мировоззрения пришедшего из Иудеи равви, сына Иосифа. Сам же ухватливый воевода не был сторонником порывистых сумасбродств, хотя и всячески поощрял укоренение нового веяния в своей тысяче.