Румянцевский сквер - [22]

Стемнело по-зимнему рано. Буксиры поволокли канонерские лодки сквозь взломанный лед к воротам гавани. За воротами канонерки дали ход, их палубы затряслись от работы машин. Медленно выстроился караван в кильватерную колонну — тральщики, канлодки, буксиры, — медленно двинулся по фарватеру на запад, чуть подсвеченный зашедшим солнцем. Фарватеру этой зимой не дали замерзнуть, движение к острову Лавенсари — форпосту Балтфлота посреди Финского залива — не замерло. Но льдины то и дело торкались в корпуса кораблей, производя неприятный скрежет.

Молодцы-автоматчики расположились в кубриках. Матросы канлодок отнеслись к гостям с полным радушием, свои койки им отдали, притащили с камбузов пузатые чайники с горячим чаем — пей, морская пехота, согревай нутро, в десанте-то согрева не предвидится, так?

Колчанов и еще несколько десантников не торопились в тепло кубрика — торчали на юте «Москвы», поворотясь спиной к колючему ветру. Смотрели, как растворяются в вечерней синеватой мгле приземистые очертания Кронштадта.

— Ну, все, — сказал Кузьмин Василий, когда растаял, будто и не было его, Морской собор. — Прощай, любимый город. Пишите письма, мама, а куда — незнамо.

Этот Кузьмин был лихой боец. Как и многие тут, в батальоне, он воевал на Ханко. В составе десантного отряда капитана Гранина высаживался на скалистые островки в сумрачных финских шхерах. Уцелел, счастливчик, под огнем. При эвакуации гангутского гарнизона он оказался на транспорте «Иосиф Сталин», подорвавшемся в первую ночь перехода на минном поле. Кузьмин не растерялся, сиганул с обреченного судна на подошедший к его борту тральщик, в тот же миг тральщик резко отбросило волной, и Кузьмин с разлету окунулся в ледяную купель. Отчаянно работая руками, всплыл. Море было дикое, взлохмаченное, оно отнесло Кузьмина в сторону от тральщика, схватило ледяными пальцами за горло, и уже заходился Кузьмин, хватая ртом воздух, режущий, как стекло, — тут он увидел огромный черный шар, высунувший из воды тускло поблескивающий в лунном свете лоб с рожками. Плавучая мина! Она моталась на волнах, подплывая, и Кузьмин ухватился обеими руками за ее шероховатую и скользкую от налипшей морской мелочи поверхность, остерегаясь коснуться колпаков: знал, что в них дремлет взрыв. Море бросало Кузьмина, распластавшегося на мине, вверх-вниз, вверх-вниз. Легкие уже не принимали воздух, да, это был конец, прощайте, братцы… До гаснущего сознания дошел выкрик: «Бросай мину! Бросай… твою мать!» Кузьмин увидел метрах в десяти катер «морской охотник». Мина со всадником толчками приближалась к катеру, оттуда ей навстречу протянулись отпорные крюки, и катерники, державшие их, страшно матерились, требуя, чтобы Кузьмин слез с мины, иначе расстреляют его. Мат — это было единственное, что еще могло дойти до полуживого Кузьмина. Он оттолкнулся от мины, ухватился за один из багров. Матрос, стоявший на привальном брусе катера, одной рукой держался за леерную стойку, а второй сцапал Кузьмина за ворот шинели. Он, Кузьмин, не помнил, как было дальше. Очнулся от того, что лицо горело, весь он горел, будто на пожаре, и мелькнула безумная мысль: уж не угодил ли он, за грехи-то свои, прямой дорожкой в ад? В следующий миг, однако, понял, что пока обретается на этом свете — лежит в катерном кубрике на койке, под тремя одеялами, в чужом белье. В сухом! Голова была мутная, отчетливо ощущался спиртной дух. Да так оно и было. Как сказал Кузьмину скатившийся в кубрик матрос, спиртягу ему не только влили в глотку, но и растерли со спиртом окоченевшее тело. «Спасибочко, — прохрипел Кузьмин, еле ворочая языком. — А мина как?» — «Мина? Мы ее за корму отвели отпорниками». — «Эх, — бормотнул Кузьмин, — а я-то хотел на миночке еще покататься». — «Чего? — Катерник усмехнулся. — Миночка! Чудик ты».

Чудик не чудик, а счастливчиком Василий Кузьмин был точно. В огне не сгорел, в воде не потонул, сплясал, можно сказать, со смертью жуткую пляску.

Он, кстати, и был плясун. На смотрах самодеятельности рвал «Яблочко» так, что пыль столбом. Ну как же, бывший король танцплощадки в подмосковной Апрелевке, покоритель девичьих сердец, этакий зеленоглазый жоржик с франтоватыми черными косыми бачками.

Стоявший рядом с Кузьминым Цыпин затушил махорочную самокрутку о подошву сапога, кинул окурок за борт.

— Пошли, — сказал. — Чего тут глаза морозить.

— Толечка! — Кузьмин обхватил Цыпина обеими руками. — Тамбовский волчище! — Он закружил ухмыляющегося Цыпина на обледенелой палубе, напевая: — Хау ду ю ду-у, мистер Браун! Хау ду ю ду-у…

— Бросьте, ребята, — сказал Колчанов. — Это ж боевой корабль, а не кабак.

— Эх! — притворно пригорюнился Кузьмин. — Никогда не дадут молодую жизнь скрасить.

Они спустились в кубрик, а там чаепитие шло вовсю, и им тоже налили в кружки. А кто-то уже и храпел и видел сны про невоенную жизнь.

Всю ночь чапал тихоходный караван, раздвигая усталыми форштевнями битый лед в узкой дорожке фарватера, и к утру достиг острова Лавенсари.

Рассветало. За песчаной полоской пляжа неплотной стеной стоял сосновый лес. Он выглядел мирно, будто в зоне отдыха. В этот ранний час все тут было повито тишиной, схвачено несильным морозом. Лениво, не густо сыпался снег.