Руководство джентльмена по пороку и добродетели - [6]

– Вон стоят твоя матушка с Фелисити, – Перси кивает на крыльцо. Силуэты дам на фоне белого камня кажутся вырезанными из бумаги. – Подойди попрощайся.

– Поцелуешь на удачу? – Я тянусь к нему, Перси, смеясь, заслоняется скрипкой.

– Очень смешно, Монти.

Он не со зла, но как же больно.

Фелисити, как всегда, страшная и кислая, да еще и на солнце вся сморщилась. За ворот ее блузы запрятаны очки: матушка, может быть, и не заметила, но сквозь ткань просвечивает цепочка. В пятнадцать сестрица уже выглядит как старая дева.

– Прошу вас, – говорит матушка. Фелисити пялится на солнце с таким усердием, будто скорее ослепнет, чем станет слушать материнские наставления. – Не подавайте учителям поводов писать о вас домой.

Отправить Фелисити в пансион для девушек решили уже давно, но она до сих пор так морщится при каждом его упоминании, как будто не она каждый день беспрерывно убеждала родителей, что из двух их отпрысков в образовании больше нуждаюсь вовсе не я. Вот же переменчивая натура: столько лет просила себе учителей, а когда ее мечта наконец должна сбыться, уперлась как осел и дуется.

Матушка раскрывает объятия.

– Фелисити, поцелуйте меня на прощание.

– Благодарю, воздержусь, – отвечает Фелисити и, громко топая, уходит к карете.

Матушка шумно выдыхает через нос, но не окликает ее, а обращается ко мне:

– Пишите.

– Разумеется.

– Не пейте лишнего.

– Скажите, где начинается лишнее?

– Генри, – начинает мать, вздыхая точно так же, как после бегства Фелисити. Дескать, «и что мне с тобой делать?». Я изучил этот вздох в совершенстве.

– Ладно, понял, не буду.

– Постарайтесь вести себя прилично. И Фелисити не обижайте.

– Матушка! Я лишь жертва! Это она меня обижает!

– Ей всего пятнадцать.

– Самый злокозненный возраст.

– Генри, побудьте же джентльменом! Хотя бы попытайтесь… – Матушка целует меня в щеку и треплет по руке, будто пса.

Потом уходит к дому, шурша юбками о щебень, а я, прикрыв рукой глаза от солнца, направляюсь в противоположную сторону.

Я запрыгиваю в карету, и лакей закрывает дверцу. Перси уложил футляр со скрипкой к себе на колени и играет застежками. Фелисити забилась в уголок, явно стараясь держаться от нас как можно дальше, и уже уткнулась в свою книгу.

Я сажусь рядом с Перси и достаю трубку.

Фелисити так старательно закатывает глаза, что, наверно, весь свой череп изнутри разглядела.

– Брат, мы еще даже из графства не выехали, прошу, не кури хоть немножко!

– Я тоже рад твоей компании, сестрица, – с этими словами я зажимаю трубку в зубах и ищу в карманах огниво. – Напомни-ка, когда тебя можно будет высадить?

– Не терпится освободить место для всех юношей твоего гарема?

Я корчу зверскую гримасу, и сестра ныряет обратно в свой роман с чуть более обычного надменным выражением лица.

Дверца колымаги открывается, и к Фелисити подсаживается Локвуд, по пути ударившись лбом. Сестра вконец съеживается в своем уголке.

– Ну что ж, джентльмены… и леди. – Он протирает очки полами сюртука, снова водружает их на нос и с улыбкой поворачивается к нам. Он так скалит зубы, что становится похож на смущенную акулу. – Думаю, пора и отправляться.

Свистит лакей, и карета со скрипом колес трогается с места. Перси, потеряв равновесие, хватается за мое колено.

Вот и начался гран-тур.

3

Сложная трагическая история нашей с Перси любви на самом деле совсем не сложная – и трагическая лишь в том смысле, что любовь не наша, а моя. Это даже, как можно было бы ожидать, не злой рок, преследовавший меня с детских лет. Это просто история о том, как двое могут быть близки всю жизнь, а потом один из них совершенно неожиданно для себя просыпается с утра и понимает, что ему вдруг страшно захотелось засунуть язык другому в рот.

Долгая, неспешная дорога в гору – и полет.

Зато просто история о нас с Перси, если забыть про любовь и трагедию, длится с начала времен. Сколько себя помню, Перси всегда был рядом. С тех самых пор, как научились ходить, мы скакали вместе на лошадях, охотились, нежились на солнце, веселились на гулянках, ссорились, мирились и носились наперегонки. Мы вместе познавали мир: у нас одновременно выпал первый зуб, мы в один день впервые сломали себе кость, вместе пошли в школу и пережили первую влюбленность в девушку (только я, в отличие от Перси, всегда страстно заявлял о своих увлечениях во всеуслышание). Вместе впервые напились – мы тогда стояли пасхальную службу и прямо перед началом стащили вина. В итоге мы были трезвы ровно настолько, чтобы решить, что сможем всех обмануть, и настолько пьяны, что, должно быть, шумели как глас Божий.

Даже мой первый поцелуй – увы, не с Перси – в каком-то смысле без него не обошелся. В тот год, когда мне исполнилось тринадцать, на устроенном моим отцом рождественском балу я поцеловал Ричарда Пила. Поцелуй, кстати, был неплох, особенно для первого раза, но после Ричард струсил и наговорил своим родителям, юношам Чешира и вообще всем и каждому, что я содомит и принуждал его. Ничего подобного, и вообще хочу заметить, что я никогда никого не принуждал (также хочу заметить, что во все последующие разы мы с Ричардом Пилом совокуплялись исключительно по его желанию, я лишь удачно попадался ему под руку). Отец тогда заставил меня принести извинения семье Ричарда, а сам произнес речь о том, что, дескать, в этом возрасте мальчики частенько шалят (эту речь ему не раз приходилось повторять в последующие годы, хотя замечание про возраст со временем перестало быть убедительным). Когда гости ушли, он избил меня до черных мушек в глазах.