Рукотворное море - [40]

Джесси усыпили, когда ей было восемь лет, потому что в ветеринарной лечебнице ей поставили диагноз — рак, а от этого не выздоравливают.

С тех пор я уже не заводил собак.

Продолжала жить в нашем доме Ари, и у нас с ней были отличнейшие отношения: я выводил ее гулять, занимался ее щенками, когда нужно было обрезать им уши и хвосты, помогал ее купать. Но это уже была собака отца, его любимица, его отрада. Он даже в отпуск ездил с ней. С мамой и с ней.

Ари умерла от старости, как умирают старые люди, — заснула однажды ранней весной на своей лежанке и не проснулась. Отец похоронил ее под яблоней на своем дачном участке и после нее тоже больше не заводил собак.

КОЛЬКА

1

Гроб принесли накануне, но уже утром крышка, стоявшая в передней, рядом с оцинкованным корытом, выглядела как давно обжитая вещь.

Тетя Оля умерла очень быстро — от сыпняка. Совсем недавно здесь, в ее комнате, Колька барабанил нудные гаммы и бесконечный ганнон; сейчас на открытой клавиатуре стояли флакончики и грязные чашки, у модератора валялись пустые ампулы от кофеина. Теперь его наверняка не будут заставлять учиться музыке и пианино продадут, подумал Колька.

В соседнюю комнату, где стоял гроб, его не пускали. Там плакала мама и голос Иды повторял:

— Успокойся, Леночка, ну, успокойся.

Кольке плакать еще не хотелось.

Парадная дверь была открыта настежь. Поминутно входили все новые люди с цветами и в шляпах. Такие шляпы уже давно на улицах никто не носил. Вид у всех был торжественный. Какой-то толстяк, который знал почти всех, хотя Колька его видел впервые, так и говорил: «Торжество». Толстяк был страшно любезен.

— Вы похудели, — говорил он квартирному жильцу Левицкому. — Печень?

К женщинам толстяк подходил на цыпочках и наклонял голову:

— Понимаете, я видел ее недели две назад. Она превосходно выглядела. — И вздыхал: — От судьбы не уйдешь.

Колька понял, что это называется соболезнованием, что толстяк дальний родственник тети Оли и встречается с присутствующими только в таких исключительных случаях. Толстяк спросил и у Кольки:

— Тебе жаль тетю Олю, мальчик?

— Жаль, — ответил Колька, и ему стало стыдно, что он обманывает.

Коридор был узок. Его загромождали корзины и сундуки. Из одной корзины торчала немецкая студенческая рапира с тяжелым эфесом и кисточкой на рукоятке.

Гроб неудобно было нести, он задевал за косяки. Люди стукались ногами о вещи. Звенело корыто. Лицо тети Оли было желтое и сердитое, но совсем не такое, каким бывало во время уроков, когда она начинала понукающе выстукивать ногой и считать такт.

На лестнице гроб застрял. Люди зашаркали подошвами. Кто-то крикнул:

— Стоп! Заносите сначала вы!

Кольке казалось, что гроб обязательно уронят.

Потом сверкнула крышка в ярком квадрате двери.

…Гроб опускали в могилу на веревках. Могила была тесная, как коридор, — сбоку выпирали доски соседнего гроба. Мать увели. Она все время хотела сесть на землю, а земля была сырая. Стали закидывать могилу. Каждый бросил горсть земли. Бросил щепотку также и Колька, но сейчас же, точно запачкал руки противным, почистил ладони одну о другую и вытер о пальто.

На дорожке стояли нищие старухи. Они смотрели на похороны жадными глазами и рассуждали между собой, сколько им дадут. Им дали пачку серовато-зеленых тысчонок, старухи зашумели, расхватали деньги и, подняв подолы, запрятали подальше. Нищенка в грязной соломенной шляпке и ботинках на голых ногах жалобно запросила прибавки, но тут старушки разом снялись с места и рысцой побежали к входу на кладбище — там несли кого-то еще.

Ночью мальчик проснулся и открыл глаза. Никогда не было так тихо в комнате. Нечто белое и неясное сидело в углу, нечто сверкающее висело во мраке. На синих стенах мерцали туманные пятна. Стены раздались вширь. Комната казалась чужой и огромной. Колька проглотил дыхание и позвал:

— Мама…

Тишина.

Кольке стало страшно. Он закрылся с головой, тотчас кто-то зашевелился в комнате и стал смотреть на него, угрожающе шепча ему что-то. Колька старался думать о том, как хорошо было спать под отцовским полушубком, и вспомнил, что отец давно уехал в Миллерово менять что-то на муку. Тут в комнате очутилась соседка Нина Федоровна, которая делала из жженого сахара и муки пирожные «картошка» и продавала их возле кинотеатра «Ампир». Спокойным голосом Нина Федоровна сообщила новость: «На Заиковке, сказывают, от чумы трое померли. Умирают люди».

Колька снова проснулся и сел на кровати. В ногах лежала вязаная кофта. Ее носила тетя Оля, когда была жива. Колька брезгливо поджал ноги, но это не помогло, кофта касалась его, а сбросить ее было страшно, и было страшно протянуть руку, и страшно было громче позвать мать. И хотя он еще не трогал кофту, Кольке захотелось вымыть руки, и он долго вытирал ладони, как днем на кладбище, когда поднял щепоточку земли. Ему казалось, что он уже заразился и скоро умрет и его понесут на кладбище, где ждут покойников нищие старухи и, засыпав землей, забудут, как забыли Юзика. Юзик умер осенью от брюшняка, а его мать снова мажет лицо белой мазью от морщин. Все это было так страшно, что Колька больше не мог и во весь голос закричал: