Рукотворное море - [31]

А событий, конечно, много было вокруг него. Смутные, далекие воспоминания. Объявление войны в 1914 году. Он с мамой не то в Ростове, у дедушки с бабушкой, не то едут из Ессентуков и на Минеральных Водах садятся в поезд. Смятенное, взволнованное лицо мамы. И его кто-то вносит в вагон на руках. Он в длинных коричневых чулках в резинку. А где его туфли или башмаки? Ему около пяти лет, и больше он ничего не помнит.

Помнит, как папа прощался с мамой: он единственный сын, мобилизации не подлежит, но все же едет на войну, куда-то под Минск, строить госпитали для раненых. На нем погоны, длинная сабля на боку, а на поясе, в кобуре, большой черный браунинг, не тот маленький, никелированный, который он обычно носил с собой в кармане брюк, когда ехал в клуб играть в карты, а новый, наверно выданный военными.

И еще солдаты, которые у них во дворе перекатывают бочки, перетаскивают ящики с каким-то грузом, строят бревенчатый дом для полукустарного мыловаренного завода.

А потом революция. Большая площадь в его родном городе. Множество людей на площади с красными флагами. Петя целый день у знакомого мальчика, они играют в какую-то игру, которую он совсем недавно отлично помнил, а теперь совсем забыл, и почему-то разговоры взрослых о том, что кто-то за что-то заплатил натурой. И на долгие годы осталось в подсознании, что платить натурой нехорошо и это что-то неприличное. Как это платят натурой? И папа среди демонстрантов, и у него на рукаве красная повязка. И его куда-то избирают. Он редко бывает дома.

А потом ночь, когда горят винные склады. Весь город освещен. По канавам текут ручьи из спирта, и дворничиха, соседский кучер, какие-то люди, шатающиеся и громко смеющиеся, набирают спирт прямо из канавы в ведра, в бутылки, в кувшины. А потом странный слух, что в город сегодня приедут большевики, и Петя бегает на угол Пушкинской, чтобы посмотреть на них. Но на извозчиках, когда пришел поезд, со станции ехали самые обыкновенные люди, и в ногах у них стояли ящики из-под гвоздей (говорили, что там патроны), и это были большевики.

Маленький мальчик стоял на углу Пушкинской и Бассейной и встречал Октябрьскую революцию.

Испуганные горожане выглядывали из окон, прятались за занавесками, ждали большевиков. Но все было тихо. Большевики ехали на извозчиках по двое, запыленные и усталые. Обыкновенные люди.

А затем в город вошел какой-то отряд. И командовал отрядом личный враг Петиного папы. И не было в городе большевиков, и на рассвете мальчика подняли с кровати, все были уже одеты, собраны вещи, заперли квартиру, отдали дворнику ключи, и они с мамой и папой сели на двуконного извозчика, и он быстро покатил их к городской заставе. Там где-то впереди, у въезда на деревянный мостик, стояли люди с винтовками на плече, перепоясанные пулеметными лентами, в маленьких папахах, заломленных на затылок, а пулемет — чуть в стороне, на пригорке. И отец велел извозчику ехать прямо к этому отряду и остановиться резко перед самым въездом на мостик. Он соскочил с пролетки и побежал, на ходу бранясь: мол, простофили и ротозеи, поставили сторожевой отряд, а он проехал до самого мостика — никто даже не сделал попытки его остановить. И где их командир? Это ему так, даром, не пройдет. Сейчас он отвезет жену с мальчиком в деревню, а потом вернется и наведет порядок. Он был так взбешен и грозен, что люди из отряда растерялись, стали оправдываться, но отец никаких оправданий слушать не захотел, велел извозчику ехать, вскочил на подножку, и они проехали по деревянному мостику под грозные выкрики папы, стоящего на подножке, и люди сторожевого отряда лишь растерянно и смущенно глядели на них.

А там уже Петя помнит, как в Донбасс вошли немцы, как они с отцом скрывались в Дебальцеве, в Лисичанске и в Третьей роте, — теперь этот поселок называется «Стеклосода», что ли. И они с семьей тети Маруси двое суток сидели в погребе, а мимо все шли и шли немецкие войска. Но вот на рассвете за околицей проскакали на рослых конях немецкие драгуны в касках с остриями, и на пиках у них были маленькие флажки — точь-в-точь как привезенные ему кем-то в подарок солдатики, не оловянные, а тяжелые, свинцовые, потому Петя и думает, что это были драгуны. А немецкие войска все шли, все шли, им не было ни конца ни края.

В памяти встает бой за Харьков. С крыши дома в Театральном переулке, где они тогда жили, как на ладони был виден бой деникинского бронепоезда, с наступающими красногвардейскими войсками. Дом был высокий, он стоял в нагорной части города, и в туманной дымке ранней осени видно было, как где-то там, за городской окраиной, ползет, дымя и приостанавливаясь, бронепоезд, как перед ним возникло облачко разрыва, и он попятился, а вслед за тем облачко возникло позади, и бронепоезд остановился, огрызаясь дымками, а из ближайшего леска побежала, покатилась к бронепоезду черная группа атакующих. Громада задымленного осеннего воздуха повисла между зрителями и далеким боем, скрывая подробности, но не мешая разглядеть общую картину, и ощущение у Пети было такое, что он просто смотрит через толстое матовое стекло. Вот бойцы исчезли, «залегли», сказал кто-то на крыше дома, вот снова поднялись, побежали, искры от выстрелов вспыхивали в лавине наступающих то здесь, то там, а бронепоезд стоял дымный, мрачный, ни взад, ни вперед. Ничего на таком расстоянии, конечно, не слышно было, но Пете казалось, что кричат «ура». И вдруг он побежал в палисадник перед домом, поднял что-то с земли и, возвращаясь обратно, показал тем, кто остался в подворотне.